Белый, красный, мёртвый..., Хоррор-экшн, реально много букв

[serg.2]

Белый, красный, мёртвый..., Хоррор-экшн, реально много букв


- Так ведь не о том разговор, вашбродь, - есаул Колыванов нервно укусил пожелтевший прокуренный ус. - Вы ж сами знаете, я и живых-то никогда не боялся, не то что покойников. Только неправильно это, не по-людски. Вот нашего православного мертвяка возьми. Его землицей присыпали, так он и лежит себе тихонько, глаза никому не мозолит, нет его, помер. Или тот же германец, мало ли мы их навидались? У них тоже кладбища, хоть и поганенькие, конечно, неродные какие-то, но тоже по-человечески выглядят. А когда мертвяк по деревьям, как облезьяна какая-то шастает – нет, это не по мне. Не по христьянски как-то…

- Обезьяна, - флегматично поправил Граевский, - правильно говорить: «обезьяна». «Облезьяна» - это из Достоевского.

Колыванов сморщил лоб, явно изображая работу мысли.

- Нет, - наконец виновато признался он, - такого не припомню. Но фамилия нехорошая, явно из жидов. Дос… прости Господи. И насчёт облезьян вы тоже не правы, вашбродь. Я в Питере в двенадцатом году был, когда нас на смотр привозили. Ну и в парк такой, где клетки со всякими зверюками заморскими стоят? нас тоже водили, чтоб мы, значит, не только водку по кабакам глушили, но и того… эту… культуру, короче постигали. Понравилось мне там. Забавные, оказываются, бывают зверушки какие – тот же слон, это кто же такую громадину прокормит, а толку от неё, видать, чуть. Если мясо только, а так, если пахать, к примеру, так он потопчет всё, и по военной части его тоже никак, в такую мишень разве только слепой промажет. И облезьянов я там видал. Гадость. Грязные, облезлые, противные, лазают везде – одно слово: «облезьяны».

Граевкий только плечами пожал:

- Вот не пойму я тебя никак, есаул. Сколько мы с тобой вместе? Уже года четыре почитай, а знаем друг друга и того дольше, и каждый день удивляюсь – то ты любого философа умнее, то такую чушь несёшь, что даже Азат смеётся.

- А Азат всё время смеётся, - ухмыльнулся в усы Колыванов, - морда у него такая басурманская. Или просто дурак он, сам не пойму.

- Сам ты дурак, есаул, - лениво огрызнулся Азат, - ты б болтал поменьше, а по сторонам лучше смотрел, а то вместо Лешего краснопузые из кустов полезут и снова мне тебя спасать придётся…

- Это кто кого спасает, я не понял? – взвился Колыванов, но Граевский решительно махнул рукой:

- Ну-ка замолчали оба быстро! А то разорались, как торговки на рынке. Пока Леший не объявился, тихо сидим. Азат правильно сказал, за разговорами этими к нам весь Совнарком на тачанках подкатить сможет, а мы и не услышим, не то, что чоновцы эти.

Колыванов недовольно насупился, но Граевский отнёсся к этому легко. Есаул всегда такой. Как спичка: моментально загорается, но и гаснет быстро. Это Азат как торф: медленно-медленно нагревается, зато потом полыхает так, что не унять. Да, что и говорить, разные они люди, но вот бойцы одинаково отличные. Да и остальные в отряде, те, что остались, тоже не подкачали.

Граевский задумчиво прикурил одну из немногих оставшихся папиросок. Офицерский шик – немногое, что осталось из прошлой жизни. Чёрный каппелевский мундир, папиросы и обращение «вашбродь»: вот, пожалуй, и всё. Остальное принесено уже позже: друзья-бандиты, трёхдневная щетина на щеках, неуставной, но очень надёжный, американский «кольт» на поясе и слава «Батьки Грая». Надо ж, сподобился и до «Батьки» дослужиться. Вот ведь судьба-индейка: мечталось о «генерале Граевском», а получился «Батька Грай». И, судя по всему, оно и к лучшему, генералы-то при новой власти долго не заживаются.

Как и штабс-капитаны, впрочем. А Константин Фёдорович Граевский, если честно, выше штабс-капитана так подняться и не сумел. Да и не рвался. Чтоб расстаться с мечтами о военной карьере, хватило пары дней в окопах. Тогда же пришла мысль, что нужно было не в юнкерское училище поступать, а в медицинское. Сидел бы тогда сейчас, в ус не дул, раздробленные ноги ампутировал и медицинский спирт глушил. Но, раз уж не сложилось, придётся геройствовать там, куда направили. И Граевский геройствовал.

Потом, бывало, вспоминал и сам пугался, как можно было так себя не жалеть. Но ведь не жалел! Когда прошёл первый интеллигентский мандраж от мысли, что стрелять в живого человека плохо, когда в первой же штыковой атаке Граевский ухитрился насадить на штык здоровущего краснорожего боша, пристрелившего до того двоих желторотых солдатиков-русаков (потом, правда, Граевский всю ночь блевал, вспоминая вывороченную из германского брюха требуху, воняющую дерьмом), когда, сменив погибшего от шальной пули пулеметчика, он полчаса не давал подняться целому кайзеровскому полку, залёгшему прямо перед разбитыми русскими позициями, а когда потом проснувшаяся наконец русская артиллерия сравняла с землёй и немцев и своих, Граевский, откопавшись от присыпавшей его земли, нашёл, наконец, командира расчёта и вбил зубы ему в глотку, он не думал о том, что будет после войны. Потому как сам для себя решил, что «после» для него не будет. Ну, не выживают люди на такой мясорубке, а, если и остаются в живых, то это уже не совсем люди.

Примерно в то же время он встретил в первый раз Колыванова. Случилось это в Галиции. Рота тогда ещё подпоручика Граевского осторожно заняла небольшой хуторок в чистом поле, откровенно удивляясь не то, что отсутствию сопротивления, но и тому, что даже местных жителей не наблюдается в помине. Как оказалось позже, не удивляться, а беспокоится надо было. Потому как через пару минут их накрыло таким плотным артиллерийским огнём, что половина личного состава роты сразу превратилась в трупы, а половина оставшейся половины была или ранена, или контужена до такой степени, что ни черта не соображала и пригодна ни к чему не была.

На счастье, именно тогда и именно там совершал рейд разъезд ещё не есаула, а только хорунжего Петра Колыванова. Услышав знакомый звук немецких орудий, казаки рванули в атаку, за минуту вырезав расчёт целой батареи. Потом, приведя орудия в полную негодность, поскакали проверить разбитый хутор, где среди валяющихся тут и там трупов отыскали сильно грязного, злющего и слегка контуженного Граевского. Когда Колыванов предложил шатающемуся подпоручику помощь, тот одним ударом вышиб подхорунжего из седла и принялся месить того ногами. Ну, не соображал ни фига, контузия – понимать надо.

Казаки в обиде тоже не остались, накинулись на бешеного подпоручика, навешали ему хороших лещей, связали руки и влили в глотку почти пол-литра водки. Средство проверенное. Помогло. Граевский пришёл в себя и торжественно объявил, что теперь он у хорунжего в долгу. Колыванов намекнул, что, типа того, долг он платежом, конечно красен, но время военное, так что можно и забыть. На что Граевский (контузия ещё до конца не прошла) снова полез в бутылку и указал на погреб, в котором сбежавший хуторянин-хозяин хранил выпивку (хутор, ко всему прочему, оказался винокуренным). Колыванов согласился, что такое богатство наступающим германцам оставлять ни за что нельзя, но и увести его с собой сейчас никак невозможно, ввиду большого объёма. Сговорились на том, что, выставив часовых (из непьющих), пол суток будут уничтожать алкогольные запасы противника (путём поглощения), после чего то, что смогут унести, возьмут с собой, а остальное выльют на землю, что б не досталось жадным до бесплатного пойла немцам.

Так и сделали.

В следующий раз Граевский встретил Колыванова уже через четыре года. Тогда часть каппелевского штабс-капитана Граевского заняла небольшой уездный городок, и в подвалах местного ЧК обнаружила избитого до полной неузнаваемости есаула Колыванова, играющего с другими арестованными (из деловых, конечно, - рядовые заключённые дикого есаула откровенно побаивались) в буру. Правая рука у Колыванова была сломана, левый глаз заплыл до полной непроглядности, да и вообще, на следующее утро его собирались расстрелять, как врага трудового народа. Не успели.

Потом ещё много чего было. Убили Колчака. Убили Каппеля. Появились новые герои, навроде барона Унгерна или Дитерихта. Но Граевский свой выбор сделал. В стране, не знающей и не хотящей знать самых элементарных законов, только человек живущий вне закона может выжить и сохранить себя.

И начала гулять по Сибири банда Чёрного Грая. Сначала по мелочи – грабили чекистские и продотрядовские обозы, приглядывались, а потом грабили совковских инкассаторов, хотя, кому их совдеповские деньги нужны то, другое дело, когда они золотишко возят, в города наведывались, занимаясь тем, что впоследствии прозвали «рэкетом».

Потом объявился Батька Ваня Соловьёв. Вроде б и ничего из себя не представлял – бывший казацкий урядник, но… Встретившись с ним, Граевский почувствовал хищника наподобие себя. И прогнулся, потому, как силу почуял. Тридцать сабель Граевского вошли в «лесную армию» Соловьёва на особом положении. Сильная харизма у атамана Соловьёва была, шли за ним люди. Может потому, что никогда он никого не продавал и не предавал, а может и потому, что друзья для него были Друзьями, а враги – Врагами. Врагов карал беспощадно, а Друзей… Друзей просто не трогал. Идеальный диктатор.

Но тупой.

«Если б Ваню вместо Колчака в Верховные Правители выдвинули – за ним бы все пошли» - размышлял иногда Граевский. – «А Колчак – и чего? Фамилия басурманская. Русские за кого в 1613-м году голосовали? За Романова. А Соловьёв чем хуже? Сейчас спасители России кто: Унгерн фон Штернберг, барон Врангель и Дитерих. Пойдёт народ за ними? Да ни в жизнь. Он лучше Ленина выберет. И выбрал».

Обстановка меж тем накалялась. Прислали каких-то чекистов из Центра. Они лютовать начали, стреляли всех, кого ни попадя, стараясь на Соловьёва выйти. Нагнали красноармейцев, только вчера винтовки увидавших, на «борьбу с бандитизмом». Убивали их пачками, конечно, но меньше не становилось. И стало понятно Граевскому, что долго так продолжаться не может. Победили в стране Ленин-Троцкий, а значит ему, штабс-капитану Граевскому в этой стране делать нечего: пора уходить.

Как будто прочитав его мысли, вызвал его однажды Соловьёв.

-Удрать хочешь? – не поднимая головы от стола, на котором кроме стакана чая не было ничего интересного, поинтересовался он.

-Уйти хочу, - честно признался Граевский.

-И правильно, - согласился Соловьёв. – Не сегодня-завтра нам всем край. Сила сейчас у красных. Мог бы – сам бы удрал. Но не могу. Если я сбегу – народ вообще веру потеряет. А убьют меня – так что-то у кого-то в душе да останется. А ты уходи. И ребят своих забирай. – Соловьёв помолчал, - И не только ребят.

Атаман ещё минуту помолчал, отхлебнул чаю из стакана в серебряном, с императорскими вензелями подстаканнике и продолжил:

-Награбили мы много. Очень много. Ты атаман не знаешь всего, а я ведь полмира купить могу сейчас, только зачем? Если я сейчас в избе сижу и чай пью, так это только потому, что нравится мне это и человек я такой – не могу по-другому. А ты, Грай, можешь. Поэтому, - голос Соловьёва окреп, - сейчас ты уйдёшь отсюда и пойдёшь к моему казначею Абрашке-жиду – он в курсе. Абрашка выдаст тебе что причитается. Половину – можешь потратить на себя и своих людей: всем хватит. А вторую завещаю потратить на дело борьбы с красной заразой. Сделаешь?

Граевский пожевал губами.

-Я-то сделаю.… А почему ты веришь мне? Может обману?

Соловьёв ухмыльнулся:

-А я и не верю. Только ведь ты не один такой. Разные люди с нашим золотом в разные стороны пойдут, не может быть, что б среди них ни одного честного не оказалось. А если выйдет так, что никто за Россию не постоит, не захочет, тогда и жить-то зачем? Зачем мы все жили?

Тогда с Граевским ушло шестнадцать человек. Сейчас, считая самого штабс-капитана, осталось только семеро. Кто-то погиб в неизбежных стычках с наводнившими тайгу, как клопы матрас, красными. Лёня Евграфов просто утонул, когда полез купаться, а казак Сергей Варфоломеев подхватил какую-то непонятную заразу, от которой сгорел за день (закопали его в тайге, поставив простой, наскоро срубленный крест без имени и фамилии). Был ещё Фёдор Крылатов, который надумал ночью наложить лапу на казну и убежать с ней к себе - куда то в Самарскую губернию. Его Граевский собственноручно пристрелил и хоронить запретил: собака и гнить должна по-собачьи, а не по-людски.

Кто же остался? Во-первых, конечно, Колыванов. Подвижный, как ртуть, нервный, не воздержанный на язык, но верный, получше любого пса, и такой же беспощадный в любом бою. Много вместе пройдено, много чего испытано, так что верил Константин Колыванову, пожалуй, побольше, чем себе. Потому, как знал за собой некоторые слабости, а вот за есаулом их не замечал.

Во-вторых, татарин Азат. Весь какой-то мощный, приземистый, похожий то ли на свинцовую болванку, то ли на артиллерийский снаряд, но уж никак не на татарина. Потому, как родом Азат был не из Казани, а чуть ли не из-под Саратова, а тамошние татары от русских мало чем внешне отличаются. Только что глаза чуть более прищуренные, да скулы по волжски широкие, а так – чистый русак, если не знаешь, так и не скажешь. Только что борода плохо растёт, так в лесных условиях, когда побриться уже за праздник, это скорее плюс, чем минус. Надёжный мужик Азат, такого за спиной иметь – лучшего и желать не надо.

Было у него в жизни что-то тёмное, о чём он никогда не говорил, то ли со старейшинами своими поругался, то ли набедокурил чего-то у себя на родине, но получилось так, что ушёл он в пятнадцатом году на фронт, причём не в специальную «иноверческую» роту, а в обыкновенную маршевую, православную, Заслужил пару Георгиев и благосклонность начальства. После переворотов семнадцатого года жизнь его изрядно покидала и потрепала, пока не пристал Азат к банде Батьки Грая. При этом, оставался он самым что ни на есть реальным мусульманином: три раза в день коврик расстилал и молился по-своему, но сало, при случае, жрал не хуже самого что ни на есть германца, а самогон глушил похлеще того же самого Колыванова. Сдружились, кстати, есаул с татарином крепко, хоть со стороны бы никто и не сказал – что не слово, то ёрничанье в адрес друг друга, прямо-таки комический дуэт из буффонады. Только вот в бою смеяться над ними бы никому и в голову не пришло, очень уж страшны были для врагов есаул Колыванов и татарин Азат.

Ещё был Серёжа Крылов, бывший студент-естественник. Тощенький, очень интеллигентный, по крайней мере, внешне, он производил впечатление типичного профессорского сынка из столицы, кем, впрочем, и являлся. В четырнадцатом году он внезапно проникся идеями патриотизма и отправился вольноопределяющимся на фронт, хотя имел бронь. Тут неожиданно проявился другой талант Серёжи. Оказалось, что он является тем, что называется новомодным английским словечком «снайпер», то есть обладает талантом попадать практически из любого стрелкового оружия точно в цель. Талант был замечен и одобрен. А, после нескольких особо удачных выстрелов, и соответствующе отмечен. В штыковые атаки Серёжа никогда не ходил, и на шашках рубиться у него вряд ли бы получилось, но десятка спокойных секунд ему вполне хватало, что б поразить пять целей. Причём, с железной гарантией качества. Очень скоро ему просто понравилось убивать.

В родительскую петербуржскую квартиру Серёжа смог вернуться только весной восемнадцатого года. Оказалось, что сейчас её занимает какой-то чиновник из новой администрации, то ли по дипломатической части, то ли по продовольственной, А Сережиных родителей уже как пару месяцев назад увели куда-то весёлые красноармейцы. Об этом рассказала ему бывшая соседка по парадному Мария Александровна, вдова бывшего Тайного советника Селиванова, ютившаяся сейчас в комнате для прислуги собственной, когда-то шикарной квартиры. Мария Александровна чувствовала себя безмерно счастливой, потому что она одна из немногих осталась живой обитательницей когда-то шикарного дома в самом центре города.

Серёжа молча выслушал её, покивал, потом посоветовал отправляться обратно в свою каморку. После чего он вежливо позвонил в свою, когда-то родную, дверь и первой пулей из трофейного маузера вышиб мозги открывшему дверь новому хозяину родительской квартиры. Вторую пулю он вогнал прямо в сердце его жене, выскочившей на грохот из бывшей спальни матери Серёжи, а ещё двумя оборвал жизнь двум детям чиновника, на вид не старше лет двенадцати-тринадцати. Всё человеческое умерло окончательно в Крылове несколько месяцев назад, когда он в составе наступающего отряда из армии Юденича натолкнулся на госпиталь, полный трупов изнасилованных и распятых на стенах медсестёр и заколотых в постелях офицеров-калек.

После этого жизнь достаточно покидала и побила Крылова, но, в конце концов, после всех злоключений, он прибился к банде Граевского. Константин никому бы никогда в жизни не признался, но и сам он слегка побаивался этого субтильного молодого человека с лицом молодого Блока и мёртвыми глазами убийцы.

Ещё был Поликарп. Просто Поликарп без фамилии. Откуда он взялся, кто он такой – никто не знает. Простой мужик, явный селянин, не из фабричных. Граевский подозревал, что Поликарп из бывших денщиков, но биться бы об заклад по этому поводу не стал. Спокойный такой человек был Поликарп, хозяйственный, домовитый. Если пожрать приготовить, ночлег найти, коня распрячь или запрячь – всё к нему. Видно, что воевал, потому, как с оружием управляется так же ловко, как и со всем остальным. Почему пошёл не к «товарищам», а к «проклятым белякам» непонятно. Может, привык просто над собой чью-то руку чувствовать, а идеологические уклоны всякие – это уж чересчур сложно. Так что уж пускай лучше «вашбродь» над нами будет, так привычнее. Но солдат неплохой, скажешь ему: «стоять здесь, и что б никто не прошёл, но стрелять только по моей команде», так он и будет стоять, стрелять до команды не станет, а в ножи возьмёт кого угодно или руками придушит. Случалось и такое.

Ну и, конечно, нельзя забывать о Володе с Люськой. Володя, он парень, конечно неплохой, сомневаться в нём не приходится, проверенный человек, но главный его плюс в том, что только он со стервой навроде Люськи управиться может. А Люська – тварь ещё та: капризная, нервная, чуть что - начинает нутро своё стальное показывать, трещать и плеваться на весь лес. Зараза, одно слово, мало кто встречу с ней пережил. Может быть потому, что Люська и не бабой вовсе, хоть характером и обладала типично бабским и капризным, а по природе своей является пулемётом «Льюис» образца 1915-го года. Мощная машинка, много раз Граевского выручала, и сейчас выручить должна.

Ну и, конечно, Леший. То есть Лёха. То есть Алексей. Но, всё-таки: Леший.

Родился Лёха в самом, что ни на есть, пролетарском Сормове. В семье самого что ни на есть пролетария. Батя его по двенадцать часов в день на заводе своём вкалывал, а по выходным надевал праздничный картуз и пил так, что Господи спаси. Но не дрался дома никогда – на улице: святое дело, но на сына или жену никогда руки не поднимал. Оно и неудивительно, попробовал бы он поднять руку на Лёхину матушку, ещё неизвестно, чья бы взяла, она ведь тоже из фабричных происходила. Так что жили Лёхины родители душа в душу. Только пожрать никогда ничего в доме не было. А пожрать Лёха любил. Но не было. Хоть убейся.

А за рекой богатые все. Купцы, жиром налитые до бровей, не ходят, а переваливаются с боку на бок. И детки их такие же – сытые, лоснящиеся и ухоженные. А Лёха злой, тощий и голодный. И дружки у него такие же. И все жрать хотят. Вот и решил для себя Лёха уже лет в двенадцать, хотя про Карла Маркса или Кропоткина какого в жизни не слыхал: «Грабь награбленное». Сначала по мелочи начинали – сынков купеческих тёмными ночами по переулкам на медяки, а если повезёт, то и на серебро трясли. А, если и поймают, то чего бояться? В тюрьме хоть кормят.

Потом Лёха с серьёзными деловыми познакомился. Те уже объяснили, что к чему. Что по карманам много не натыришь, надо чем-то большим заниматься. Лабазами, к примеру, складами. А почему бы и нет? Батя вон честно всё жизнь проживает и чего? Много он имеет, кроме туберкулёза и прочей гадости? Так что стал Лёха с деловыми вязаться, помогать. Он-то по жизни маленький и тощий от недокорма, в любую форточку как в дверь, то есть ему и все двери открыты.

Короче, вором был Лёха в юности. Причём известным и удачливым, с ним большие люди за руку здоровались, за стол к себе звали, потому как знали – есть у человека фарт, а это в воровской профессии главное.

Может, так дальше бы и шло, но неприятность случилась. Один раз залезли на склад купца Пришибихина, уже всё погрузили, а тут, откуда ни возьмись – городовой. Старенький, но бодрый. И давай в свисток свистеть и за кобуру хвататься. Лёха его и приложил от души по голове. Что б, значит, не шумел. Но как-то неудачно так приложил – загнулся городовой на месте, старенький же, здоровье не то… Тут то Лёхин фарт и закончился.

[serg.2]

Все городовые как с ума сошли, принялись Лёху искать. И понял он, что земля под ногами гореть начинает и бежать надо. А тут война, мобилизация и патриотизм всякий. Тоже, конечно, не сахар, но если на фронте исхитриться и выжить можно попытаться, то двадцать пять лет на каторге за убийство полицейского – смерть верная. Поэтому взял Лёха ноги в руки и на вербовочный пункт: «Всем сердцем, мол, желаю послужить за Веру, Царя и Отечество, вот, блин, клык даю, если не верите!». А ему там: «Верим. Вот тебе шинель и винтовка – иди Отчизну от супостата защищай». И стал Лёха солдатом.

Только вот до фронта тогда Леха не доехал. Перед самой погрузкой в вагоны, откуда ни возьмись появился перед строем солдатиков какой-то странный дядька и попросил: «А ну-ка пройдитесь-ка предо мной по-простому, как вы по улице хотите». Пятьсот с лишним человек винтовки за плечи закинули и пошли. По-походному. Мужик матернулся, ус покрутил и отобрал четверых, Лёху в том числе. Тот уже почувствовал, что дело неладно, ну, да и не страшно – дальше фронта не пошлют.

А мужичок говорит: «А кто меня из вас чем-то удивить может? С детства фокусы разные люблю». «Ах, ты, - подумал Лёха, - хитрюга, какая. Ладно, будет тебе фокус. Хоть и не знаю зачем». На подельников своих оглянулся: один явно из деловых, но квёлый какой-то, остальные: явные лапти, вчера от сохи.

Типа споткнулся Лёха от неожиданной такой внимательности неизвестного большого человека, типа заробел, даже плечом того слегка коснулся: «Простите, вашбродь…». Тот: «Ну, я жду?». А Лёха наглости набрался: «А время не подскажете, вашбродь, а то мы по обеду скучаем…». - «Тебе не по обеду, вахлак, а по окопам скучать положено, а времени сейчас…» - мужичок захлопал себя по карманам с дураковатым видом. «Не это, часом, обронили, вашбродь?» - преданно поинтересовался Лёха, скромно протягивая массивный золотой брегет, только что выуженный из нагрудного кармана странного офицера. «Это самое», - лениво огрызнулся странный мужик, недовольно запихивая часы обратно во френч, - «Значит, слушай мою команду, поручик, - обратился он к командиру роты застывшему в благоговейном почтении, - Этого шустряка я с собой забираю, остальные – твои».

Лёха, поначалу, обрадовался, думал, чем чёрт не шутит, может в денщики какие при штабе возьмут, но не тут то было…

Была у этой проверки странной предыстория. Один генерал из штабных, но не из самых глупых, приехал на фронт с инспекцией. А вот полковник, к которому он приехал, был дурак, каких поискать. Ну и по дурацкой своей солдафонской натуре решил он перед столичным начальством блеснуть стратегическим талантом: показательной атакой на вражеские позиции. Благо, сидели там по имеющимся сведениям то ли румыны, то ли мадьяры, которые против русского солдата лоб в лоб хлипковаты, как опыт показал. То есть, полковник применил простой план: малая часть полка устраивает беспорядочную стрельбу по окопам противника, создавая видимость наступления, а основная часть обходит с флангов и ударяет по тылам. Как в учебнике по военному искусству. Или, в написанной почти полтораста лет назад книжке генералиссимуса Суворова.

Кончилось всё очень плохо. Обходящие врага по флангам русские отряды наткнулись на несколько, тщательно спрятанных, пулемётных гнёзд и полегли в одночасье практически поголовно. Палившие по вражеским окопам солдатики внезапно обнаружили под самым своим носом целую толпу усатых свирепых чехов, быстренько занявших русские позиции и развивших наступление. Ненамного, через пару вёрст они наткнулись на основные силы русских и откатили на прежние позиции. Но увиденного штабному генералу, еле спасшемуся от контрнаступления, хватило с головой. Потому он сразу пор приезду обратно в столицу и обратился на Высочайшее Имя с предложением о создании спецучилища для фронтовых разведчиков. Высочайшее Имя сначала проект не одобрило: у нас пластуны есть, зачем ещё деньги на других таких же тратить? Но генерал настоял: пластунов мало: три-четыре станицы, да и не разведчики они, скорее, а диверсанты. Причём, при всей их крутости, убивают их, как мух, потому как краю они не знают и лезут в самое пекло. А если взять с полтыщи (Россия страна людьми богатая) одарённых мужиков, научить их смотреть внимательно, двигаться аккуратно и прочим премудростям, то потери, навроде тупой атаки на спрятанные пулемёты, можно свести к минимуму. Высочайшее Имя усы пригладило и дало Высочайшее Соизволение.

Так и попал Лёха в новейшую и сверхсекретную разведшколу. Потом уже и сам не рад был, потому как гоняли их там нещадно, куда там простой солдатской муштре. Наставники у них были из тех самых страшных казаков-пластунов, но тех, кто постарше, потому как молодые все на фронте уже давно были. Мучили Лёху со товарищи нещадно, гоняли, как Сидорову козу, но оно того стоило. Пройдя ускоренный курс обучения, Лёха уже через три месяца сам себя не узнавал.

Кто бы мог подумать, что у простого фабричного пацана, который и лес то только на репродукциях с картин Шишкина раньше видел, проявятся такие таланты в передвижении по пресечённой местности и разведывательной деятельности? Через полгода Лёха, прикомандированный к одному из маршевых полков, как к себе домой, ходил через линию фронта и только что с германскими часовыми за руку не здоровался. Даже стрелять ему приходилось всего пару-тройку раз, когда уж по-другому никак уйти не получалось. То есть, был вор Лёха, а стал уважаемый фронтовой разведчик Леший.

А потом беспредел начался. Остался Лёха не у дел – немцы братьями получились, штыки в землю, давай по домам. А дома то, что делать такому, как Лёха? Правильно, нечего. Значит, снова в урки…

Наведался Лёха сначала в Питер, потом в Первопрестольную. Не понравилось ему ни там, ни там… Вор тихим должен быть, скромным, а когда одни воры на пролётках средь бела дня катаются и в людей палят, а другие в красноармейскую форму обрядились и купцов в открытую трясут… Нет, не по человечески это. И в Нижнем родном тоже самое. Да и забыл уже Лёха, если честно, что вор он по природе своей. Чувствовал он себя больше солдатом, а не уркаганом каким-нибудь. Только ведь жизнь вокруг пошла беспредельная и завертела она бывшего «делового», а потом и бывшего фронтового разведчика Лёху-Лешего так дико, так что и сам он не понимал и не помнил, как оказался в банде Батьки Грая…

Зато Граевский помнил. Помнил забитого злого парня с волчьим оскалом, которого загнали в угол злющие крестьяне, у одного из которых он украл тощую, как Смерть, курицу. Помнил, как сидел с ним ночью в какой-то избе, слушал его пьяные истеричные всхлипы и про себя удивлялся: «Что ж жизнь-паскуда с людьми делает?». Но Леший быстро оклемался. Поначалу, дичился всех, но на уже третий день есаулу в морду дал, а, когда Азат влез, за нож схватился. Но Граевский вовремя мимо проходил, остановил ссору. Потом уже сам Колыванов перед Лёхой извинился за язык свой без костей, а тот – парень не злопамятный – тоже всё забыл, типа. Так что, больше проблем с Лёхиной стороны не возникало.

А вот польза от него была огромная: очень скоро стал Леший глазами и ушами Батьки Грая, и именно ему был он обязан львиной долей своей удачливости, про которую если не легенды рассказывали, то говорили с большим почтением. А ведь просто всё – у того же Соловьёва вся информация откуда? Прибежит пацан из деревни и расскажет, что видал: «Красные пришли, все с ружьями, много». И чего? Сколько много? С какими ружьями? Что за красные? Одно дело, если продотряд, другое дело, если чоновцы. Или, вообще, чекисты, не к ночи будь помянуты. Тут то Лёха и пригождался. Исчезнет на полночи, а потом докладывает: «Двенадцать человек, из них серьёзных семеро, остальные из новобранцев. Ещё агитатор из городских, но его не считаем, хотя он у них вроде как за главного. Взять с них нечего – они сами голодные и груза никакого нет. По мне так: пускай в деревне посидят немного, листовки на заборах порасклеивают, пропаганду проведут и сами уйдут. Но это тебе, Батька решать…». Таких и сам Граевский не трогал – дороже выйдет.

Или наоборот: «Шестеро, но волки ещё те. Тихарятся, не шумят. Народ не созывают, за Троцкого не агитируют. А мешки на лошадях тяжёлые – явно или рыжьё с прииска везут или ещё чего. Скрываются. Но жрать-то всё равно надо, потому в деревню и зашли. В одной избе засели, посты расставили, наружу носа не кажут. Но в деревне их брать нельзя, надо подождать, пока в лес уйдут, а то народу невинного положат… Но тряхнуть их стоит, побожиться могу…». И точно: устраивал Граевский засаду, клал красных с минимальными потерями или вообще без них, а в мешках всегда что-то полезное оказывалось. Обычно золото.

Короче, незаменимым человеком Леший был. Особенно сейчас.

Потому, как стало Граевскому известно (сейчас не суть важно, как и от кого) что сел на их след специальный отряд чрезвычайного назначения аж из самого губернского центра. Видно, не так уж всё было у Соловьёва с конспирацией хорошо, да и чекисты местные свой хлеб не зря ели, а может и предатель какой завёлся в атамановом руководстве, сейчас не разберёшь. Да только уже почти неделю шёл за остатками отряда Граевского отряд красных, Целеустремлённо так шёл, как будто зная о грузе, притороченном к спине вороной кобылы Ведьмы, с которой никто, кроме Азата общего языка найти не умел. А груз так ничего себе – почти полтора пуда золота в самородках и полкило алмазов, не самых крупных. Самые крупные Граевский на груди хранил в специальном мешочке, но об этом уже никто не знал.

Был бы весь отряд Грая в сборе, тот, с которым он от Соловьёва ушёл, вопросов бы не возникало – подстерегли бы чоновцев и мокрого места от них бы не оставили. Но… Людей оставалось мало, а до китайской границы путь ещё неблизкий. Это с одной стороны.

А с другой, Граевский прекрасно знал по собственному опыту, что и после границы красные от них не отвяжутся – плевать они хотели на всякие границы, как и сам Граевский, кстати. Тайга – она тайга и есть. Так что надо было что-то с преследователями решать, никому неохота спать лечь и не проснуться…

Полянка эта Граевскому сразу понравилась. Оно, конечно, местечко жутковатое – кладбище всё-таки. Пусть и языческое, так и что? Граевский после того, что за последние десять лет жизни повидал, не то, что б полностью в Бога верить перестал, но стал к религии относиться, как бы это сказать… прохладно, что ли. Так что кладбище: хоть православное, хоть тунгусское, у него эмоций мало вызывало, не то, что у есаула Колыванова.

Тропка лесная, по которой пробирался отряд Граевского, выходила на прогалину со всех сторон окружённую невысокими холмами. Этакое «бутылочное горло», если выражаться военной терминологией. Деревья на поляне не росли вообще, однако их отсутствие с лихвой возмещалось количеством тунгусских «могил», практически не пропускающих солнечный свет к земле. Вкопанные по четыре оструганные столбы, с прикреплёнными на них деревянными же помостами, занимали практически всю поляну, оставляя место только для узкой тропки, пересекающей её от края до края. На каждом из помостов лежал труп давно умершего члена племени, специально запелёнутый в какие-то шаманские тряпки или просто обряженный в свои лучшие при жизни одежды. Снизу, конечно, ни трупов, ни одежд видно не было, но и Граевский и все члены отряда знали, что они есть. Что ни говори, неуютно. Как будто в могилу снизу, из-под земли заглянул и уже сам сомневаешься: живой я или нет?

Но место уж больно хорошее – такое специально ищи: не сыщешь. Правда, Колыванов этого мнения не разделял.

-А по мне, вашбродь, - не переставал бубнить тот себе под нос, но так, что б слышали все окружающие, - тикать надо отсюда. Покойника встретить – это всегда не к добру, без разницы, будь он хоть православный, хоть басурманин. Плохая примета. Азат, ты в приметы веришь?

-Нет, - флегматично откликнулся татарин. – Мне Коран запрещает.

-Нехристь, одно слово, - сплюнул Колыванов и тут же испуганно принялся креститься: на кладбище (любом) плевать примета очень даже плохая.

-Нехристь и есть, - согласился татарин. – Зато, мертвяков не боюсь. Не то, что ты. А батька прав – место: лучше не найдёшь, - он оценивающе окинул взглядом заросшие кустарником холмы, окружающие поляну.

Есаул аж пятнами пошёл:

-Да я… - но тут же нашёлся. – А свинину или сало есть тебе Коран твой не запрещает? Или водку глушить? Тоже мне – правоверный…

-Водку не запрещает, - откликнулся Азат. – Коран про водку ничего не говорит, только про вино. А сало… Аллах как говорит: если выбор перед тобой встал: сало есть или умереть – ешь, потому как живой мусульманин Аллаху милее мёртвого.

-Ага, а то тебе кроме сала жрать нечего, - ухмыльнулся есаул, – тоже мне: праведник...

-Грешник, я великий, - согласился Азат, - душегубец, за то мне в аду и мучаться, а не за сало. А не перестанешь языком молоть, ещё один грех на душу возьму: друга убью. Хоть и дорог ты мне есаул, как брат, но грехом больше, грехом меньше… Натура у меня такая, да и достал ты.

-Это кто ещё кого достал то? – начал по новой заводится есаул…

-Замолчите, Колыванов, - раздражённо посоветовал Граевский, и есаул сразу сник: если Батька называет на «Вы» и по фамилии – значит спорить и правда не стоит, чревато…

-Где же Леший? - как бы про себя поинтересовался Граевский, раздражённо отбросив ожегший пальцы окурок.

-Да тут я, Константин Фёдорович, тут, - Леший по своему обыкновению появился почти как из ниоткуда. Только что не было его, и тут: здрасьте – стоит, как ни в чём не бывало, в сторону смотрит (была у Лёхи такая черта – прямо в глаза он никогда не смотрел), веточку какую то в руках вертит, словно и не уходил никуда. К этой странности его в отряде давно привыкли, потому и не удивлялись уже. Правда, по началу Колыванов как-то пообещал Лешего подстрелить, если тот ещё раз незаметно к нему подкрадётся. Тот сделал выводы и начал вежливо покашливать, если приближался к есаулу со спины. Раньше тот всё ещё вздрагивал, особенно если появлялся Лёха в не самый нужный момент, но потом притерпелся. С другой стороны, со стороны Лешего это был чистый жест вежливости – попасть в него, если он этого не хотел, было очень непросто.

-Докладывай уже, - нетерпеливо потребовал Граевский, - чего там усмотрел?

Лёха попытался выдержать паузу, набивая цену, но, наткнувшись на не сулящий ничего хорошего взгляд командира, предпочёл молчание не затягивать.

-Значит так, - начал он. – Сначала о плохом. Их больше, чем нас. Я двадцать шесть душ насчитал, это без лошадей, конечно. Лошадей, кстати, мало. Конных всего пятеро, плюс две под поклажей. Но нам от этого не легче.

Граевский кивнул. Это в степи бы они от такого отряда ушли даже не запыхавшись, а в тайге, где особо не поскачешь, конный ты или пеший – разница небольшая. Леший, меж тем продолжал.

-Оружие у них простое: винтовки, кое у кого гранаты. Пулемёта не видел, значит, нет его. У командира и комиссара ещё пистолеты. У одного из рядовых тоже есть, но он его прячет: то ли ворованный, то ли ещё чего…

Есаул усмехнулся: а ведь молодец Леший. Начальство красное про пистолет спрятанный и не подозревает, а Лёха моментально просёк. Знатный бы из него казак получился, но… А хотя, чем и не казак? Только что урка, так это и не минус в лесной жизни как бы.

-А хорошего то, что тогда? – поинтересовался Батька.

-Хорошего в нашей жизни нет, - философски откликнулся Леший, - а вот неплохое случается временами. Ну, во-первых, что серьёзных людей там человек шесть, не больше. Командир, явно из матросов, хоть и в седле держится крепко. Видно, что из бывалых. Комиссар. По повадкам из наших, из деловых, но точно не скажу: может, по тюрьмам поднабрался. Но глаза у него нехорошие, примерно как у Серёги нашего.

Крылов никак не отреагировал. Глубоко ему было наплевать, что кто-то там думает об его глазах.

-Ещё четверо есть, которые повоевали, на фронте были, таких сразу заметно, - продолжал Лёха. – Остальные: мусор. Крестьяне или из фабричных. Может и стреляли в них когда, но они и сами этого не поняли. Грабить такие могут, орать, прикладом садануть, но не больше. Винтовки как косы или топоры держат, мусор, короче. Хоть и здоровые мужики такие, мордатые, но… Не здоровее Азата того же. На фронте, Константин Фёдорович, сами знаете, такие первыми в могилу укладываются. И этих уложим, если Господь поможет.

-Господь тому помогает, - заметил Граевский, - кто сам о себе позаботиться может. Ещё что?

-Тут того, - слегка замялся Леший, - дед давешний с ними, потому и идут так ходко.

Константин только тихо матюгнулся сквозь зубы.


Деда Граевский конечно помнил, ведь не далее, как вчера встречались. Получилось так – вышел отряд вчера на небольшую такую лесную полянку. А на полянке не то, что б стойбище какое-то тунгусское, а целый хутор, если можно так сказать. Домов деревянных, конечно, и в помине нет, но чумы тунгусские, из шкур сшитые, стоят очень давно, сразу видно. Опять таки, какой то огород присутствует, коптильня, что-то навроде склада. Народу на стойбище не много: три взрослых мужика, жёны их, бабки какие то и детишки на чертенят похожие. Эти в чумах поменьше живут. А в центральном главном только один старичок обитает. Хотя, как «старичок»? Крепенький ещё, бойкий, всего и отличия от остальных мужиков только, что седой. И обряжен как пугало. Поверх одёжки мешочки какие-то, пёрышки, бусинки, палочки разные торчат.

Дедок то навстречу отряду первым и выскочил. Затараторил чего-то по-своему, руками замахал. Следом за ним и бабки заголосили. Потом дети подключились, захныкали, сопли распустили. Мужики же сразу в лес ломанулись, видать какой-то опыт общения с русскими имели, ну, да и Бог с ними, далеко от семей не убегут.

Детско-бабий вой неуклонно нарастал, так что Колыванов не выдержал и пальнул в воздух для острастки. Все как-то сразу замолчали, погрустнели и разбрелись по своим делам. А дед, вот диво дивное, начал по-русски говорить. Плохо, конечно, с трудом, но получше многих китайцев, на которых Граевский ещё в Питере насмотрелся.

Оказалось, что не всё племя тут обитает, а только старичок с сыновьями и ихними семьями. Ну и с жёнами своими, матерями сыновей. Ему, старичку, жён конечно больше положено, по статусу, но да ну их – хлопот и без того хватает, да и не молод патриарх уже.

А человек дедушка большой, «Говорящий с духами», шаман то есть. Есаул тут же креститься и плеваться начал, но Граевский его быстренько угомонил: чужие обычаи и верования нужно уважать, если не хочешь стрелу меж лопаток из кустов ненароком получить.

Племя старичка, хотя какое там племя – пятнадцать семей всего осталось - обитало в дне пути отсюда, но отряд Граевского его уже миновал. Да и нечего там делать, измельчал народ, духов чтить перестал, подношений шаману почти не посылают, совсем страх потеряли. Вот при деде стариковском… Ну да ладно.

Тропка удобная на юг есть, а как же не быть. Вон у тебя, Большой Начальник, в отряде есть паренёк такой шустрый и глазастый, ему и обскажу всё, он найдёт, остальные то другие, от них кровью и смертью пахнет. Особенно от того молодого и тощего. И от другого, серого. Точнее, не от него самого, а от той штуки длинной, что у него замотанная поперёк седла лежит. А вот живчик этот интересный, был бы наших кровей – в ученики бы взял, а то дети у меня, как один, бесталанные.

Только на тропке попадётся вам место одно – его стороной обойти надо: плохое, очень плохое место. Кладбище старое. Наше кладбище. Туда чужим ход заказан. Духи там очень сильны. Лучше обойти.

А поесть ничего нету, извините. Сами охотой живём, да корешки выращиваем. А как вы русские в тайгу пришли, зверь пугливый стал, уходить начал. Вот корешков дать могу, как же хорошим людям не помочь? Эти вот - от боли головной, эти – кровь останавливают, если поранишься ненароком, а вот эти, размельчённые, это особые. Если их в трубку забить, закурить, то будущее тебе откроется. А если и нет, то всё равно не пожалеешь. Нет, это подарок, ничего взамен не нужно, если только патронов пару горстей. И соли, если есть.

Дедок таёжный действительно о чём-то пошептался с Лешим, после чего, тот сообщил Граевскому, что дорога тут и вправду есть и он, Лёха, сможет отряд по ней провести. Короче, расстались со старичком, если и не друзьями, то и не врагами.

А теперь, оказывается, он красных по их следу ведёт… Всякое, конечно, возможно, скорее всего – заставили, хотя кто знает? Ладно, увидим. Тем более что Граевский для себя уже всё решил.

-Значит так, отряд, - скомандовал он. – Убегать мы от красножопых не будем. Набегались уже. Нас семеро против двадцати шести – это меньше четырёх на одного получается. Сдюжим. Тем более что всё на нашей стороне.

Палец Граевского ткнул в холм за левым плечом:

-Володя, ты с Люськой своей там заляжешь, оттуда ложбинка эта – как на ладони. Без команды огонь не открывать, дождись, пока есаул совой прокричит.

Володя кивнул. Богатым умом он не отличался, но понимал, что сова днём ухать не станет. А если красные что-то необычное в её уханье и заметят, то ненадолго – с пулемётом Владимир давно уже сроднился и ни в нем, ни в себе не сомневался.

-Поликарп, - распорядился командир. – Ты рядом с Володей будешь. Защитишь его, если чего не так или кто особо шустрый попадётся.

Поликарп даже не прореагировал – командир сказал, так тому и быть.

-Сергей, - обратился Константин к Крылову. – Ты на том холме, на выходе. Что от тебя нужно – сам знаешь, не мне тебя учить.

-Есаул с Азатом справа под теми ёлками, я слева, Леший на выходе, что б не прорвался никто. И кони с поклажей тоже на тебе Алексей, понял?

Вопросов не возникло ни у кого.

-Тогда разбежались, - оскалился Граевский, - через час гостей встречать, а у нас ещё не прибрано…

Само собой, над немудреной шуткой заржал только Колыванов.


***

Командир специального отряда Чрезвычайного Комитета по борьбе с Контрреволюцией и Саботажем красный матрос Василий Глодов злился. Впрочем, это было его нормальным состоянием.

Злился он ещё пацаном, когда батя, зажав Васькину голову меж колен и спустив тому штаны, нещадно охаживал того ремнём, обещая «научить уму-разуму». Злился, когда вышибал из мордатых гимназистов в фуражках медяки, чисто, что б пожрать. Гимназисты, конечно, тоже отмахивались, вращая над головами толстые ремни с заточенными медными пряжками, но на такие случаи у Васи уже давно был припасён верный кастет, сокрушивший не одну буржуйскую челюсть. То есть, если с теорией раньше было и туговато, то практикой классовой борьбы Вася проникся ещё в ранней молодости.

Уже позже он злился на залитой морской водой и, почти такой же солёной, кровью стальной палубе, почти оглохнув от взрывов, но, тем не менее, подавая заряжающему очередной скользкий и тяжелущий снаряд. Злился на офицеров, что-то орущих прямо в ухо, на германцев, садящих из тяжёлых орудий по одинокому линкору, на Господа Бога, создавшего моря и океаны.

Потом начал злиться на буржуев, потому как один умный человек объяснил ему, что это только они во всём виноваты. Другие умные люди объяснили ему за кем правда. Но Василий злился и на них, потому что именно за этих умных людей он несколько лет подыхал в окопах, ходил в атаки, убивал и старался не быть убитым. Потом его заметили. За ту же врождённую злость.

Поступило предложение работать в ЧК. А от таких предложений не отказываются.

И стал матрос Вася Глодов красным командиром-чекистом. И был отправлен в Сибирь.

А там: контра на контре сидит и контрой погоняет. В любой деревне, на любой заимке сплошные частные собственники и эксплуататоры человека человеком. Но Василий с этим боролся. За это и стреляли в него из обрезов, винтовок и ружей разных, дом поджигали, где он ночевал, гранаты бросали, пару раз даже анонимные доносы писали чекистскому руководству. Это тяжелее всего, кстати, обошлось. Но обошлось.

Война с атаманом Соловьёвым, между тем, принимала затяжной характер. Кругломордый пацан из Арзамаса, слишком ретиво взявшийся за дело, получил по рукам прямо из Центра, потому как там решили, что неразумно настраивать против себя местное население. Это ведь не Подмосковье: достали человека – так он в тайгу ушёл, а там ищи-свищи… Значит, нужно искать другие подходы. Только хлопотно это, когда резолюция из Центра есть: «Калёным железом выжигать»… Тяжело, короче, нужно и вашим и нашим угодить, а так никогда не получается.

Поэтому, когда вызвали Василия к командованию и приказали уничтожить уходящую к китайской границе банду Батьки Грая, матрос даже обрадовался. Всё не крестьян по хуторам шугать, а воевать, дело привычное. Правда, отряд Глодову достался… Ну уж, чем богаты.

Во-первых, конечно, комиссар. Не русский и не из евреев. Против евреев, кстати. Василий никогда ничего не имел, скорее наоборот. Был у него по молодости дружок Лёвка Штейнбах, вместе с гимназистами дрались, водку пили, одних шалашовок пользовали. Потом пути разошлись – Василий на флот подался, а Лёвка в бандиты куда-то на юга. Недавно в сводках прочитал: «Ликвидирована особо опасная банда Льва Штейнбаха (Кривого) – точно, было такое, вышибли левый глаз Лёвки по молодости, Василий сам присутствовал, только помочь ничем тогда не сумел, - отличающаяся особой дерзостью и непримиримостью к Советской Власти»… Четыре дня тогда Глодов пил, друга поминая.

А этот – нет. Скорее всего, из чухонцев, хотя кличка такая пролетарская, родная: «Товарищ Егор». Только «Егор» из комиссара такой же, как из Василия «Абдулла». Белёсый, как вошь, даже глаза белые, мёртвые и говорит с чудным таким акцентом. А и ладно – пусть будет, комиссар же, значит товарищ проверенный.

С бойцами и того хуже. Трое – да, видно, что повоевали, пороху понюхали. Илютин, так и вообще, по намётанному глодовскому глазу, из бывших офицеров. Ну, и хорошо, потому как контрреволюционного за ним ничего не замечалось, скорее наоборот, а хороший боец дорогого стоит. Особенно, когда не кулака какого трясти идёшь, а на банду серьёзную.

На банду выходили долго. Умел Батька Грай спрятаться, аккуратно ходил. Тут уж комиссар умение проявил, Глодов вряд ли бы справился. Ну не привык он в людей невинных наганом тыкать. Если враг, конечно, всегда: пожалуйста, всё-таки пламенный большевик, а не так – погреться зашёл (в Партию Глодов вступил ещё в шестнадцатом году, тогда все в политику записывались. Василию название понравилось, если честно, остальные то в эсеры подались).

А Товарищу Егору – без разницы. «Где бандиты?» - «Не знаем». Ба-бах. Первый выстрел в воздух. «Где бандиты?» - «Ну вот, истинный крест, не знаем». Ба-бах. Самый здоровый и наглый местный мужик лежит в пыли с простреленной головой. «Последний раз спрашиваю, где бандиты?»- «Сволочь ты, комса, в аду тебе гореть. По той вон тропинке ушли на юг…». «Учись, командир, как нужно с массами работать, - покровительственно обращался после подобных эксцессов к Глодову Товарищ Егор, - товарищ Ленин учит, что крестьяне по натуре своей частные собственники и обращаться с ними нужно соответственно. Для них Батька Грай, который их не трогает, гораздо ближе нашей родной народной власти, которая о них заботится. Но что б заботится, о ком-то, нужно иметь некоторый капитал, берущийся из налогов. А крестьяне этого не понимают, думают - царя не стало, так теперь вольница. И такие настроения нужно давить в зародыше. Мы, конечно, строим самое справедливое в мире общество. Но! Общество это должно быть свободно от любых проявлений частной собственности. И с её владельцами мы будем обходиться по всей строгости революционного времени…»


Глодов был, конечно, не против. Но одно дело фронт, когда на тебя прёт толпа со штыками, и другое дело – деревня, где мужики сами не понимают, кого им больше бояться… Но спорить с Товарищем Егором себе дороже. А вдруг тот решит, что ты и сам враг Революции? Нет, за себя-то Глодов не волновался, таких, как Товарищ Егор, он мог на завтрак десяток съесть и даже не рыгнуть. Но за отряд-то кто поручится? На каждый роток не накинешь платок. Кто-то донесёт, и… Прощай, морская душа.

Товарищ Егор явно мысли Глодова читал по его лицу, но на конфликт не шёл – худой мир лучше доброй ссоры. Тем более что на след банды Грая сели уже плотно, так что не до разногласий было.

Вчера вышли к захудалому тунгусскому стойбищу. Замухрышка старейшина начал лопотать по-своему, бабы и дети завизжали, мужики как-то привычно рванули в лес… Мужиков-то, всего ничего, трое. Но Товарищ Егор махнул рукой, беглецов быстро отловили и притащили обратно.

Как обычно в таких случаях, языковой барьер с местным населением был преололён довольно быстро. Товарищ Егор просто прострелил ногу одному из тунгусов, и старичок-старейшина быстренько вспомнил русский язык.

Да, полдня тому назад проходил тут отряд русских. Ушли по тропке к Нехорошему месту. Сильные русские, но их мало. Если Большой Русский Начальник будет быстро идти, то он тот отряд догонит. Где идти? Да по тропке. Русские, конечно, её не видят, так что пусть просто на юг идут. Нет, никто в стойбище показать дорогу не сможет, тайга - она большая, кто знает, кто куда пошёл…

Поток словоизлияний старика пресёкся девичьим писком из-за ближайшего чума, потом звуками ударов и нецензурной бранью на русском. Оказалось, что рядовой боец Копылов обнаружил спрятавшуюся в кустах молодую тунгуску и силой попытался склонить её к незаконному сожительству. За коими попытками и застал их рядовой Илютин, после чего просто-напросто заехал в морду рядовому Копылову. Тот схватился за нож. Рядовой Илютин, не долго думая, выбил передние зубы рядовому Копылову прикладом винтовки, чем отправил последнего в состояние глубокой задумчивости и отрешённости от судеб Мировой Революции. Во время появившийся командир Глодов выразил бойцу Илютину признательность, после чего парой подзатыльников привёл во вменяемое состояние бойца Копылова, пообещав последнему, при повторении подобных поползновений в отношении местного населения скорый народный суд в своём лице.

[serg.2]

Этот маленький инцидент отвлёк командира Глодова от беседы комиссара со старейшиной, а когда он вернулся, всё уже было решено. Трясущийся старичок был готов вести отряд куда угодно и за кем угодно, лишь бы страшный комиссар с ним больше не разговаривал. На том и порешили.

Дедок оказался весьма ценным приобретением. Каким-то своим шестым, природным чувством он неуклонно следовал точно по следу бандитов. Без него отряд Глодова затратил бы на преследование раза в три больше времени, да и то не факт, что успели бы перехватить беглецов. А теперь это становилось совершенно определённым. Командир приказал приготовить оружие и быть готовым к любым неожиданностям…

***

Старый Угулай сразу, как только поговорил с жутковатым беловолосым русским, оставил надежду вернуться живым в родное стойбище. Потому, как сам чувствовал, да и духи ему подсказывали, что уселась впереди поперёк дороги Смерть и мало кого пропустит мимо себя. Самой то Смерти старик не боялся, не раз уже сталкивались и даже иногда перекидывались парой слов. Несколько раз даже отгонял он её от членов племени, но зла она на старика не держала – всё равно, рано или поздно, своё возьмёт. И Угулай это тоже знал, и, не вставал у неё на пути, если понимал, что по-другому нельзя: когда старейшина умирает, к примеру, или кто другой, кто своё уже отжил. Но вот если ребёнок в жару мечется или молодого парня медведь подрал, тут уж старый Угулай обряжался в своё шаманское облачение, брал в руки верный бубен, призывал на помощь дружественных духов и шёл на бой со Смертью. Тут уж по-разному получалось: когда Угулаев верх был, а когда и умирал человек. Но личного зла друг против друга ни Угулай, ни Смерть не держали.

Если б те русские, которые раньше прошли, не двинулись к Проклятому месту, Угулай и вовсе бы спокоен был. Но они пошли, хоть и предупреждал старик того быстроглазого и шустрого, который сразу ему понравился. У русских, конечно, свой бог, очень сильный. Потому русские в духов-то уже и не верят почти, зачем им ещё кто-то, с таким-то Богом? Но Угулай духов-то видел, а вот русского Бога нет. И знал, чего от духов ожидать можно, так как много и долго с ними общался.

Потому как был Угулай шаманом уже… Он и сам не помнил, в каком поколении. И дед его с духами разговаривал и прадед и прапрадед. Знали местные духи семью Угулая, с охотой с ней общались. Да ведь не только угулаево племя в округе обиталось.

Если два с половиной дня идти на закат, а потом на юг повернуть, жили Люди Синего камня. Очень странные. Вроде и одного языка с племенем Угулая, внешне тоже похожие, но совершенно другие. Своих, не знакомых Угулаю, духов они почитали, жертвы им приносили не жиром или ещё чем, как заведено, а человеческой кровью. Те духи, с которыми Угулай общался, даже и слышать не хотели о силах, которым соседи поклоняются, не любили их. Говорят, даже война как-то у них произошла. Потому как были эти духи не природными, землёй рождёнными, а пришедшими откуда-то издалека. Не из нашего мира вовсе.

А на Проклятом месте Люди Синего Камня своих хоронили. Не сжигали, как в Угулаевом племени, а сооружали помост и покойника там оставляли. И обряды какие-то, неведомые Угулаю, совершали. Потому и покойники Синего Камня почти и не разлагались, просто усыхали, даже вороны их не клевали. Странные люди, жуткие.

Но те, первые русские ушли именно к старому кладбищу Людей Синего Камня. И Угулай, как ни не лежало у того к тому сердце, вёл отряд красного командира Глодова прямо туда. Потому как, в противном случае, белоглазый русский пообещал вернуться и просто уничтожить весь род Угулая. Во имя какого-то нового духа, по имени Социальная Справедливость.

***

-Нет, ну крестьяне и есть, - презрительно протянул Колыванов. – Азатка, ты глянь, как идут. Словно и не в боевом походе, а на прогулке с барышней. Таких то и убивать то совестно…

-Ты раньше времени не совестись, - так же тихо посоветовал Азат. - Потом, если всё нормально пройдёт, своё отмолишь. Лучше за командиром следи, что б отмашку не пропустить.

Глодову место тоже не нравилось. Он и нормальные кладбища то недолюбливал, а тут такое непотребство: целая лощина между холмов столбами с помостами уставлена. А на них покойники. Знал Глодов про такие погосты, приходилось уже пару раз видеть подобное. Только тогда могилы эти тунгусские по одной всегда стояли, а что б так, почти полсотни на одном месте… Нехорошим чем-то веяло здесь, немирным. Глодовская бы воля, он бы стороной это место обошёл, но старик-шаман упрямо вёл красноармейцев прямо через лес из покойников.

Вон комиссару хорошо. Едет себе, как ни в чём не бывало, только что песенку не насвистывает. Потому как: человек, идейно подкованный, суевериям и всякому прочему мракобесию не подверженный. А вот Глодов, очень даже наоборот. Хотя не признался бы в этом даже товарищу Троцкому, если б тот, случись такое, спросил. Нет, кошки чёрные или пауки раздавленные – это, конечно, ерунда. Но вот покойника на пути встретить – к неудаче, тут к бабке не ходи. А здесь не один, тут полста покойников по столбам расселись. Глодов, по старой ещё, старорежимной привычке, потянулся тремя пальцами ко лбу, но, поймав укоризненный взгляд комиссара, тут же отдёрнул руку.

Отряд, между тем, почти полностью втянулся в лощину. Впереди бодро ковылял старик-шаман, за ним уверенно топали семеро чоновцев с винтовками наготове. Глодов с комиссаром на конях держались в центре, вытянувшегося серой змеёй по всей, пересекающей языческое кладбище, тропе отряда. Замыкали шествие самые молодые и неопытные бойцы, для многих из которых это был первый боевой рейд. Большинство красноармейцев, как и Глодов, чувствовали себя не в своей тарелке. Даже если и не принимать во внимание нависающие над головами помосты с трупами, было во всей атмосфере этого места что-то тягостное, недоброе. Даже вездесущее вороньё, которому, казалось бы, здесь самое раздолье, никак не давало о себе знать. Тишина стояла… как на кладбище. Только и слышно было, что шаги бойцов, приглушённое позвякивание оружия и редкий всхрап коней. Глодов сбросил крючок с деревянной кобуры проверенного во множестве стычек маузера, а пальцами левой руки автоматически поглаживал гладкую рукоятку похожей на железную бутылку гранаты Рдулотовского.

Как бы прочитав его мысли, белёсоглазый комиссар обернулся к матросу:

-Не нервничай, командир, мне самому это место не по нраву, уж тихо очень… - сообщил он. – Но пусть уж лучше будет тихо, правильно? Нам сюрпризы всякие ни к чему.

И сглазил.

Где-то справа нагло и вызывающе заухала сова. Не разумом, а, можно сказать, спинным мозгом, Глодов понял, что это неправильно. Ещё не понимая, в чём эта неправильность, он, всецело доверившись никогда не подводившему его боевому чутью, уже выдёргивал ногу из стремени, одновременно высвобождая из деревянного заточения огромный многозарядный пистолет, когда услышал звуки страшные для любого солдата. Гулкое «ду-дуканье», которое спутать ни с чем было невозможно. Володькина Люська завела свою смертоносную песню.

Вторая нога застряла в стремени, поэтому Глодов не соскочил, а мешком свалился с Гнедого, пребольно ударившись плечом о землю и, в перекате, приложившись рёбрами об один из ближайших похоронных столбов. Но на боль обращать внимания просто не было времени, потому как в этот самый момент Гнедой взвился на дыбы, щедро разбрызгивая бьющую из перебитых шейных артерий кровь, и беспомощно завалился на бывшего хозяина. Только чудом Глодов избежал участи быть насмерть придавленным собственным же конём, потому что строго заучил первое правило поведения под обстрелом: никогда не оставаться на одном месте дольше необходимого.

Тем не менее, хрипящий и бьющий ногами в агонии Гнедой, чуть было не раздавил Глодова в лепёшку, рухнув на то место, где мгновением ранее находился матрос. Глодов даже не успел пожалеть коня, он только обрадовался внезапно образовавшемуся укрытию, бросившись обратно к конскому трупу и обняв его, как любимую жену. Жениться Глодов, кстати, так и не успел, и всё шло к тому, что вряд ли когда-нибудь успеет.

Но красный матрос, это вам не крестьянин какой-нибудь, только вчера берданку в руки взявший. Мгновенно собравшись, Глодов машинально закусил ленточки от бескозырки и осторожно выглянул из-за конского трупа, приготовившись ко всему.

Красному командиру, как это случается в такие моменты, показалось, что прошло несколько минут, хотя на самом деле всё произошло за считанные секунды. Выглянув, он ещё успел заметить, что часть бойцов из отряда, прикрывающего тыл, продолжает тупо стоять, не зная, что делать и сжимая в руках, оказавшиеся такими бесполезными, винтовки.

-Лежать, долбоёбы!!! Лежать!!! – во всю глотку завопил Глодов, выплюнув ленточки. – Он же вам в спину бьёт, уроды!!!

Неизвестно, то ли его крик, перекрывший на время кровожадный перестук пулемёта, возымел действие, то ли ещё что, но бойцы послушно повалились на землю. Но многие из них не по своей воле – их просто швырнуло вперёд, разрывая тело беспощадными пулемётными очередями и превращая его в кровавую мешанину из костей и внутренностей. Остальные же продолжали тупо лежать поперёк тропы, закрыв голову руками и представляя идеальную мишень для засевшего где-то на склоне пулемётчика.

«Где же Илютин, - лихорадочно метнулась в мозгу Глодова паническая мысль. – Неужели когти рванул, гнида белогвардейская? Вот же ж сука…»

Командир зря грешил на рядового Илютина. Получивший секретный (от комиссара в первую очередь) приказ Глодова страховать отряд с флангов, пока те пересекают лощину, тот, услышав раздавшийся неожиданно треск пулемётных очередей, начал осторожно, вместе с прикреплёнными к нему рядовыми Ломакиным и Зотовым, подкрадываться с тыла к спрятанному пулемётному гнезду. Толку, правда, от помощников было немного: они сопели как целое стадо кабанов и шумели соответственно. Оставалось только молиться, что невидимый пулемётчик также оглох от грохота своего оружия и приближающихся красноармейцев просто не расслышит.

Глодов, меж тем, обратил своё внимание на фронт погибающего отряда. Там дела обстояли немногим лучше. То есть, примерно так же. Пулемётчик накрыть идущих впереди бойцов не мог – столбы с навесами мешали. Но легче от этого не становилось. На глазах матроса боец Федоров решил прорваться. Выскочив из-за маленького земляного холмика, за которым таился до времени, Фёдоров, пригибаясь, мелкими шажками рванулся к выходу из страшной лощины и почти сразу же лишился верхней половины черепа. Брызнувшие во все стороны кровавые ошмётки попали на лицо затаившегося тут же чоновца с какой-то труднопроизносимой польской фамилией, тот инстинктивно вскочил, утираясь от кровяных брызг, и тут же тоже упал с простреленной головой.

«Снайпер, - с обречённостью понял Глодов. – Это ж не бандиты, это черти какие-то. Неужто, помирать придётся?».

Не то, что б Глодов боялся смерти… Совсем нет, насмотрелся он на разное за последние десять лет. И как братишки, с которыми он не далее, как вчера спирт глушил, лежат на холодной мокрой палубе, уставившись в серое небо ничего не видящими глазами, и как оравший только что на тебя офицер, глупо вздёрнув ногами, болтается на ближайшем фонаре, как круглолицый буржуй, недавно предлагавший тебе взятку за пропуск к поезду, тупо рассматривает мутнеющими глазами расползающиеся под собственными пальцами кишки, прущие из разрубленного брюха… Многого насмотрелся матрос Глодов за последние десять лет, потому и чужую жизнь не ценил, и свою потерять не боялся. Но всегда надеялся, что не «прямо сейчас», может, завтра, может через месяц. А вот оказалось, что, скорее всего, уже сегодня. Ладно, Бога, конечно, отменили, а вот Удачу ещё никто не отменял. Может, и прорвёмся.

Глодов перевернулся на спину, проверяя маузер. Стрелять из него по невидимым врагам – дело пустое, но проверить оружие никогда не помешает. Как и следовало ожидать, пистолет оказался в полном порядке, хоть и трофейная машинка, но надёжная. Может, и повоюем еще. И тут же наткнулся на бешеный от боли взгляд комиссара.

Тому повезло гораздо меньше, чем матросу. Не такой привычный к реальным боевым действиям, он не успел соскочить с коня и теперь валялся придавленный тяжеленной тушей. А чего удивляться, конь мишень куда как более удобная, чем человек, в неё даже из пулемёта промахнуться трудно. Той же очередью, что скосила Гнедого, пробило голову и комиссарской кобыле, так что рухнула та, даже не дёрнувшись. И ездока своего придавила.

Был бы белоглазый комиссар чуть более к боям, а не к политическим диспутам готовый, может, и успел бы он, как Глодов, с коня соскочить. А так… Лежал сейчас Товарищ Егор, как бабочка, к доске пришпиленный, только от боли в раздавленной ноге шипел. Живой, значит. Ну и ладно. Из-под трупа лошадиного его сейчас всё равно не вытащишь, да и поважнее дела есть.

Невидимый пулемётчик, меж тем, разошёлся не на шутку. Очередь из Льюиса в щепки разнесла столб, под которым засел матрос, и помост наверху опасно накренился. Оттуда посыпалась на Глодова всякая труха: бисер какой-то, тряпки, шкурки истлевшие. Прямо перед носом шлёпнулась высохшая кисть руки с почерневшими ногтями и обтянутая такой же сухой, почти чёрной от времени кожей. Что-то больно ударило красного командира по макушке, отскочило в сторону, и Глодов увидел прямо перед собой нижнюю человеческую челюсть с белыми и ровными, как у молодого, зубами. Забыв про шипящего от боли за спиной комиссара, Глодов истово перекрестился.

-Грамотно ребята работают, - сдержанно похвалил Володю с Крыловым Колыванов, старательно выслеживая в прицел мосинки очередного красноармейца. – Вот ты бы, Азат, так не смог. Потому как кровь у тебя горячая, к раздумчивому бою непригодная. Да ты не злись, я сам такой.

-Да я и не злюсь, - ответил татарин. – Только путаешь ты. Разная в нас кровь. Во мне – кровь степного воина, а в тебе - разбойника обыкновенного.

-Басурман ты и есть, - беззлобно ругнулся в ответ Колыванов. – Мои предки на твоих в походы ходили и брали, что хотели. Это вы что ль воины?

-А мои уже и не ходили, вы сами им платили, да ещё счастливы были,


- Ты меня то с быдлом всяким не ровняй, - насупился есаул, - наши никому не платили. И не будут.
- Так и мы ваших на колья сажали, зная, что договорится с вами не получится. Заканчивай есаул, а то – память предков потревожим, они обидятся. Придётся мне тебя зарезать. А ты мне ещё с прошлого раза шесть рублёв серебром задолжал.
- Во-во, - согласился есаул. – Правильно говорят, где татарин прошёл, там еврею делать нечего. Отдам я тебе твои гроши несчастные, добуду и отдам. Что мне - жалко?
- Вот когда отдашь, тогда и говорить будешь – Азат удачным выстрелом швырнул на землю какого-то красноармейца. – А пока…
- Что за ёпть!!!... – есаул аж с лица спал, потому что от того места, где прочно засели Володька с Люськой и Поликарпом вдруг раздался звук гранатного разрыва и пулемётные очереди захлебнулись.

Рядовой Илютин, наконец, исполнил то, что было задумано. Подобравшись почти вплотную к неприметной ложбинке на холме, откуда вёл свой огонь Володька, он засёк огневую точку и, недолго думая, метнул тяжёлую, гранату в сторону пулемётчика. Поликарп ещё успел краем глаза уловить какое-то движение и, не целясь, пальнул в ту сторону. По роковому стечению обстоятельств, этот выстрел оказался фатальным для бойца Ломакина – шальная пуля из поликарпового винчестера пробила грудь чоновца и тот беспомощно заскользил вниз по склону, цепляясь полами шинели за невысокие кусты.

Но граната своё дело сделала. Володя даже не успел почувствовать ничего и осознать, когда горячая волна воздуха, подняла его в воздух и бросила, сминая в лепёшку кости во всём теле. Та же судьба постигла и Поликарпа, тот даже перекреститься не успел. Покорёженную Люську с изогнутым стволом швырнуло вслед своему хозяину.

Илютин махнул рукой Зотову и осторожно спустился в бывшее пулемётное гнездо. Что и говорить, позиция была отменная, отсюда весь хвост отряда Глодова просматривался, как на ладони. Но радости это Илютину не прибавило – все красные бойцы в пределах видимости были или мертвы, или тяжело ранены.

- Похоже, отстрелялся Володька, - мрачно констатировал есаул. – Короче так, - по-деловому распорядился он, и куда только подевался балагур-зубоскал Колыванов и откуда только появился мрачный, собранный убийца? Но Азат к таким превращениям давно привык.

- Короче так, - продолжал есаул. – Ты, Азат, здесь остаёшься, а я быстренько сбегаю, посмотрю, кто там такой шустрый.

Азат даже не кивнул в ответ – всё правильно. Фланг оголять нельзя, а есаул и сам справится. На то и «есаул». Тот же «штабс-капитан», что и Граевский, если сравнить, а такие чины на фронте зря не даются.

Колыванов, меж тем, не медлил. Стелящимся, но, тем не менее, скорым шагом, придерживая шашку, которой он за все годы войны научился доверять побольше, чем любой винтовке, есаул, почти припадая на брюхо, рванулся вокруг холмов. Пара минут, не больше, и Колыванов оказался на том самом месте, где немногим ранее находился Илютин. Картина была ясна: двое красных, по счастливому стечению обстоятельств сумевшие уничтожить пулемётное гнездо, тупо пялились вниз, на собственный погибший отряд.

Есаул прыгнул, уже в движении выдёргивая шашку из ножен. Один из чоновцев, здоровенный молодой парень, успел только разинуть пасть, но тут же упал с разрубленной головой. Второй оказался пошустрее. Он успел пару раз ткнуть в сторону Колыванова штыком и даже нажать на курок. Впрочем, это ему не помогло: есаул играючи ушёл от атаки и одним отточенным ударом вскрыл брюхо красноармейца снизу доверху. Не желая слушать предсмертные хлюпы и бульканье, Колыванов махнул оружием ещё раз, отделяя голову красноармейца от плеч.

Заметив неподалёку растерзанные тела Володи и Поликарпа, Колыванов только перекрестился – дело солдатское, знали, на что идут. Гораздо больше было жаль Люську, даже беглого взгляда было довольно, чтобы понять, что она так же мертва, как и её хозяин. Что ж, значит, дальше обходиться придётся без пулемёта, всего и делов.

Разрыв гранаты и захлебнувшееся пулемётное «ту-думканькье» заметил и Глодов.

«Молодец, Илютин, - сразу переменил он мнение о подозрительном красноармейце, - молодец. Накрыл таки гниду эту. Значит и нам прорываться пора, авось сдюжим».

- Мужики, - крикнул он в сторону залёгшего отряда, - как вы там?

Никто не ответил. Плохо. Но ведь не может быть, чтобы никого не осталось. Ладно, потом разберёмся. И комиссара потом из-под коня вытащим. Сейчас главное – с теми, кто наверху засел, разобраться.

Глодов снова, по старой привычке, закусил ленточки и рванул на прорыв. Сначала низким прыжком отскочил от трупа Гнедого под прикрытие одного из столбов, поддерживающего очередной помост с покойником, и вжался в землю в ожидании выстрела сверху. Само собой, пальнули, но не попали. Уже хорошо, значит, снайпер чем-то другим занят – есть шанс.

Воззвав про себя к Господу Богу, Карлу Марксу, товарищу Троцкому и чьей-то не в меру любвеобильной маме, Глодов вскочил, пробежал зигзагами пяток шагов, потом упал, перекатился в сторону и, наконец, оказался у подошвы одного из холмов, окружающих долинку. Тут затаился на время. Но никто вслед ему уже не стрелял. Хотя одиночные выстрелы, уже винтовочные, а не пулемётные, не прекращались. Беляки добивали попавшийся отряд как в тире, развлекаясь. Ну ладно, посмотрим ещё, кто последним посмеётся: маузер с собой, финку из сапога никто не утащил, да и граната есть. А бандитов то и было всего ничего, тем более что Илютин накрыл кое-кого. Значит, человек пять-шесть осталось, не больше. Шансы есть.

Глодов начал медленно, практически ползком подниматься по склону холма. Выбраться наверх из западни, оценить ситуацию, а там… Там посмотрим. Кусты, опять таки, надёжно скрывали ползущего Глодова от чужих глаз, и он уже почти поверил, что его затея удалась. Рано обрадовался.

Когда он уже почти достиг вершины холма, прямо, как из-под земли возникла жуткая квадратная фигура и, не долго думая, одним ударом винтовочного приклада отправила красного командира в небытиё.

***

Угулай умирал тяжело. Люди, имеющие знакомство с духами всегда так расстаются с жизнью. Есть, конечно, всякие обряды, помогающие перейти шаману в мир предков по возможности безболезненно. Отец Угулая, к примеру, почувствовав, что умирает, готовиться начал за два на десять дней. Весь род только и делал, что капризы умирающего старика выполнял. Оно и понятно – обидишь такого при жизни, так он после смерти тебя со свету сживёт. И не только тебя, а и весь род. Потому и ушёл Угулаев отец из этого мира спокойно, успев передать сыну и знания свои и, не затаив зла ни на кого.

Угулаю же не повезло – не было у него времени на подготовку. А злость была. Как ни говорил он сам себе, что не годится идти на смерть с обидой в сердце, не смог себя побороть. Что те русские, что другие не нравились они Угулаю. Как не пытался старик отрешиться от нехороших мыслей перед смертью, не получалось у него.

Первая пуля прошибла грудь идущего впереди отряда шамана, пробив лёгкое и сломав рёбра. Угулая швырнуло вперёд лицом в проклятую землю, кладбища Людей Синего Камня, где он и затих. Но, оказавшись на рубеже атаки, он успел получить ещё две пули: одна засела в ноге, а вторая вошла точно в позвоночник.

Кто стрелял, уже не важно – может, засевшие на холмах, а может, да и, скорее всего, идущие следом чоновцы, открывшие, с перепугу, стрельбу во все стороны. Но боли Угулай не чувствовал.

Чувствовал он другое, и это было гораздо страшнее.

На той тонкой грани, которая отделяет уходящего в мир иной из жизни человека, Угулая окружили духи. Не родные духи рода Угулая, а чужие, незнакомые. И злые.

Духи, какими их знал Угулай до этого, не были ни злыми, ни добрыми – они просто были. С ними можно было договориться, их можно было запугать или умилостивить. Всегда получалось – духи знали Угулая, а он знал их. Но не сейчас.

Окружившие Угулая духи хотели только крови и смерти. Неизвестно, из какого мира они пришли, но они настолько же были чужды Угулаю, насколько простой таёжный житель может быть чуждым в мире танков, аэропланов и телеграфа. Ненависть и злость – вот что было главным в этих духах. И сила. Они были сильнее всех, с кем Угулаю приходилось сталкиваться до того.

Сначала он ещё сопротивлялся. Закрывал сознание, призывал хранителей рода, но… Хранители не отвечали: эта земля полностью принадлежала Чужим. Наконец, Угулай понял, что эта битва не для него и просто сдался, отдал своё сознание, свою душу бестелесным тварям, роящимся вокруг.

Сначала наступила тьма, как и должно, было бы быть. Но потом эту тьму взорвало яростное вторжение чего-то очень сильного, чёрного и чуждого всему живому. Племенной шаман Угулай перестал существовать. Его место заняла совсем другая сущность.

***

Голова, как это всегда бывает в подобных случаях, раскалывалась. Тихонько матерясь про себя. Глодов попытался раскрыть глаза. С левым этот фокус не прошёл: веко налилось свинцовой тяжестью, пудов этак в десять, и подниматься не желало. Но пульсирующая боль радостно сообщала, что глаз на месте, не выбит, и через пару дней должен прийти в норму. Что ж, это мы уже проходили, мало ли били Глодова раньше?

Правый глаз открылся легко, но сразу снова захлопнулся от болезненно яркого света. Через секунду Глодов сообразил, что свет исходит от походного костра и, чуть повернув со стоном голову, открыл глаз снова.

Представшая перед мутным взором картина не радовала. Прямо напротив него сидел, как будто сошедший с плакатов «Окон РОСТа» офицер-беляк. В чёрном каппелевском мундире, аккуратно причёсанный, с тонкой щёточкой усиков над верхней губой. Только монокля не хватает. Офицер задумчиво жевал какую-то пожелтевшую травинку, нехорошо поглядывая на Глодова.

«Грай», - сразу понял Глодов. Словесное описание главаря бандитов у чекистов имелось. Как и старая фотокарточка, переснятая в своё время из журнала «Нива» за шестнадцатый год. Правда на ней Граевский был помоложе и выглядел куда более браво.

Рядом с ним расположился звероподобный татарин, мощную фигуру которого и покатые плечи Глодов без труда узнал. Именно этот бандит, появившись, как из-под земли, и вырубил Глодова прикладом трофейной Арисаки. Вон она, тут же лежит, прямо под рукой. Серьёзный мужик, сразу видно.

Третий член компании больше всего походил на интеллигентишку-анархиста, которых Глодов немало повидал на своём веку. Такая же тужурка непонятного происхождения, длинные белёсые патлы и тонкие пальцы, видать баловался студентик по молодости пианинами разными. Но, поймав его холодный, мёртвый взгляд, Глодов сразу понял, кто это. Красный командир готов был поставить партбилет против двух копеек, что именно этот студентик сидел тогда на холме и хладнокровно расстреливал бойцов из его отряда. И именно его пуль он так опасался, пробираясь по заросшим кустарником склону. Тот самый снайпер.

За спиной троицы нервно вышагивал взад-вперёд типичный казак-белогвардеец. Только какой-то мелкий и дёрганный. Ростом чуть ниже среднего, гимнастёрка без погон, но со следами от них, как и со следами, точнее дырками, от орденов. Зато штаны с лампасами и сапоги начищены до блеска, сразу старая школа видна. Казак мельтешил взад-вперёд, не переставая убеждать троицу у костра:

-А я всё равно не пойму, вашбродь, - обращался он явно к офицеришке в чёрном мундире, - на кой мы этих красножопых сюда приволокли? Володьку с Поликарпом похоронить? Так Леший с Азатом уже сделали, хоть и без батюшки, но чего уж тут… Пытать у них чего? А чего? Отряд мы их положили, других красных в округе нет…

-Откуда знаешь? – поинтересовался Грай. – Или сказал кто?

-Батька, да ты… - казак аж поперхнулся от возмущения. – Ты в чём меня подозреваешь-то, а? Нет, никто не сказал, просто само собой видно – не полезли бы они на нас, со своими не соединившись. И ты того, намёки разные такие больше не говори, а?

-Так и ты думай, что говоришь, - отозвался Грай. – Утром их обо всём и выспросим, а там уж видно будет.

Есаул нахмурился:

-Опять людей мучить? Устал я. По мне – так проще пристрелить. Ну да, Батька, воля твоя…

-Во-во, - вроде, как поддержал есаула здоровенный татарин, - так и не спорь с Батькой. Сказал: пускай пока живут, значит, пусть живут. Пока. Вон, один уже очнулся, - он кивнул на Глодова, - ты уж меня прости, красный, что я тебя того – прикладом. Сначала пристрелить хотел, да пули жалко стало.

-Мне бы не стало, - сплюнул кровью Глодов. – Я б тебя сразу…

Татарин усмехнулся:

-Ух, ты, страшный какой. Отряд положил, сам в плен попал, а ерепенится. Матрос, сразу видно. Эх, и не любили мы вашего брата на фронте… Сам-то с Балтики, небось? – охотно поддержал он разговор.

-А это не твоё дело, морда ты бандитская, - огрызнулся Глодов. – Хоть с Балтики, хоть черноморец, тебе то какая разница?

-И то верно, - легко согласился татарин, - Эй, Батька, - окликнул он, - тут, гляди, какой морячок ершистый попался. Борзый, видать из деловых, как Леший наш. Сейчас разговорить его хочешь или до завтра подождём?

-До завтра, - откликнулся Грай. – Лешего на посту оставили? Ну и ладно. Азат, сменишь его потом, ну, да ты сам знаешь. А теперь спать давайте, завтра снова идти – граница уже близко.

Азат, бережёного Бог бережёт, ещё раз проверил верёвки на руках и ногах Глодова и закопошился за его спиной. Глодов обернулся. Оп-паньки…

Оказалось не он один, такой неудачливый, попал в лапы к бандитам. Товарищ Егор, помятый, серый от боли в придавленной конём ноге, но живой, подмигнул Глодову. То есть, не дрейфь, морская душа – прорвёмся. Ага, сейчас. Был бы Глодов один, он, может быть, и попытался бы от бандитов уйти, а с комиссаром одноногим… Ладно, значит, вместе помирать будем.

-Спать всем, - скомандовал Грай. – Завтра день будет длинный и тяжёлый.

Знал бы он, какой будет сегодняшняя ночь…


***

[serg.2]

Боец отряда ЧОН Коля Филиппов чувствовал себя хуже некуда. Примерно, как после свадьбы брата Василия, но тогда хоть было понятно за что страдает, нельзя столько самогона пить и братову невесту «блядью» при всех обзывать. Хотя, она и блядь, конечно… Били Колю тогда от души, половиной деревни. Особенно невестины родственники. И утреннее ощущение от побоев в сочетании с жутким похмельем было до ужаса похоже на то, что Коля испытывал сейчас.

Пуля невидимого пулемётчика только содрала кусок кожи с головы, пройдя по касательной, но, тем не менее, вышибла сознание из Коли наглухо на несколько часов. Может, это его тогда и спасло, - обходившие поле боя есаул с Азатом не раздумывая, вышибли мозги любому, подающему признаки жизни. А Коля со своей окровавленной головой на живого похож не был.

Скрипя зубами, Коля, после долгих усилий, уселся и попытался припомнить происходящее. Ага, они бандитов ловили. Потом басурманское кладбище нашли, командир сказал: «приготовиться», потом дальше шли, потом удар и всё.

Коля огляделся по сторонам. Мать моя, так они же все мёртвые! Капитоныч, с которым только вчера курили одну самокрутку на двоих, Саня Рыбак, у которого всегда можно было занять пару грошей без отдачи, потому как пили то всегда вместе, Артёмка-Конокрад, с которым на прошлой неделе воровали куриц на какой-то заимке… Вот они все – лежат, уставившись раскрытыми глазами в чёрное небо, и всё для них закончилось. Да и Коля, хоть и живой, но себя живым не чувствует. Как после той свадьбы…

Ну да ладно. Ноги целы, руки целы, а голова… Кому она нужна?

Только вот с головой действительно странные вещи твориться начали. То есть, начал видеть Коля такое, что видеть никак не мог. Сначала появилась на тропинке сгорбленная фигура того самого старика-тунгуса, которого они в проводники взяли. Шла фигура странно, качаясь из стороны в сторону и нелепо взмахивая руками.

«Тоже подранили, - решил Коля. – Не повезло дедушке…»

Старик, меж тем, продолжал размахивать руками, как мельница какая-то. Он даже светиться начал как бы изнутри странным бледно-голубым светом. И в ответ на его движения вся полная мертвецов прогалина изменилась.

С ужасом Коля наблюдал, как появляются над навесами, где хранились мертвые тунгусы сначала головы, потом плечи, а потом и полностью тела, точнее скелеты, обряженные в истлевшие обрывки одежды. Перегнувшись через край помоста, они хватались за столбы и начинали медленно скользить вниз.

Коля понял, что лучше и дальше притворяться мёртвым, потому как мозг его грозил просто-напросто выпрыгнуть из черепа от того что пришлось увидеть. Он повалился на спину, притворяясь трупом, но в тот же самый момент над ним возникло бледное лицо Капитоныча с вышибленным пулей правым глазом. За плечом Капитоныча маячила бледная рожа Артёмки.

-Мужики, вы чего… - начал что то объяснять Коля, но его голос сменился хриплым бульканьем. Это старый друг Коли Капитоныч одним ударом вырвал тому голо и припал губами к отверстой ране. Некоторое время над трупом Коли раздавалось только чавканье и пыхтенье копошащихся тел, а затем вся толпа мертвецов, оживлённая магией мёртвого Угулая двинулась к лагерю Граевского. Там их ждала пища и кровь.

***

Леший к своей обязанности часового относился философски. Всё правильно – боец из него никакой. Когда весь отряд звездил красных, так что только брызги летели, Лёха за лошадями присматривал. Слышал выстрелы, пулемётные очереди, но в бой не лез, раз Батька приказал. И то правильно – ну убили бы Лешего прямо сразу, кому бы легче стало?

Потому и к своему назначению на ночной пост в самую длинную смену Леший относился спокойно. Тем более, что сюрпризов ждать никаких не приходилось, красные же разбиты, да?

Лёха удобно устроился на вершине господствующего над поверхностью холма и уже собрался спокойно закурить. Чёрт с ней с конспирацией, всё равно дым на весь лес от лагеря, потому как Азат, заменивший погибшего Поликарпа на посту кашевара, вознамерился накормить весь отряд чем-то на удивление жареным и вонючим.

Поликарпа Лешему было по настоящему жалко. Володьку, конечно, тоже, но Поликарпа особенно. Чем-то напоминал он Лёхе его дядьку Степана, такой же основательный, рассудительный, домовитый. Такому бы на хуторе сидеть, хозяйство вести или, если в городе, в лавке приказчиком, цены б ему тогда не было. Но – война. Хотя ни фронт, ни служба у Батьки Поликарпа сильно не изменили. Хороший такой мужик был, свой, надёжный.

Остальные, конечно, тоже, ребята не промах. Есаул тот же, хоть и языкастый, но до Лешего ему далеко. А вот в бою десятка таких, как Лёха стоит. Или Азат. Молчит, ухмыляется про себя, но сразу видно: за своих стоять будет насмерть, хоть и иноверец. Про Батьку вообще разговора нет, за Граем Лёха был готов следовать хоть в огонь, хоть в воду, хоть под пули, хоть в петлю. И пусть, что из благородных. Те ведь тоже разные бывают: одни только по проспекту разгуливать горазды, да слюни пускать, когда им под брюхо финку суют, а другие – навроде Батьки: нож отнимут, да тебе им же уши и обрежут. Что б не озоровал.

Студентик, он мутный, конечно. Видно, что из умников, которые не только журнал «Нива» в своей жизни читали, вроде б из интеллигентов но… При взгляде на его сутуловатую невзрачную фигуру Лешего почему-то всегда продирал озноб. Батька, Азат, есаул – солдаты, они убивают, как работают, потому, как время такое. А этот – нет. Видал в своё время Лёха таких людей, ещё в пору блатной своей юности. Эти не убивать уже не могут. Перегорели они, мало в них чего человеческого осталось, потому и жизнь людскую они ни в полушку не ценят. Ни свою, ни чужую. Но, если имеешь такого в соратниках – можешь спать спокойно: не предаст и не продаст. Хотя и общаться с такими без особой нужды как-то не хочется. Но, уж кто-кто, а Крылов с разговорами за жизнь ни к кому не лез, хотя, ту же самую жизнь многим в отряде неоднократно спасал.

Леший свернул самокрутку, спрятал в ладони (дым-дымом, а вот огонёк в ночном лесу издалека видно), и тихонько матюгнулся сквозь зубы. Нет, махра то была нормальная, привычная, только вот на руку упали первые капли начинающегося дождя. Не любил Лёха сырость, ещё с фронта. Когда лежишь по уши в болте или другой луже какой, по тебе пиявки всякие ползают или лягухи скачут, в двух шагах германцы чего-то обсуждают, а ты кочку изображаешь и даже почти не дышишь. Однажды двое суток так пролежал, потом, когда вернулся, месяц в госпитале провалялся, все думали, что помрёт. А ну-ка выкусите. Вылечился Леха от пневмонии и сразу снова на фронт. Только теперь мечта у него появилась: уехать туда, где всегда только солнце, тепло и вода лишь в океане, а не в сапогах и за воротником.

Дождь, меж тем, набирал силу, и Леший поспешил перебраться под одну из старых елей стоящих на холме. Да, это уже не скоротечный летний ливень – мелкий моросящий дождик зарядил надолго, ясно намекая на то, что через месяц с небольшим по ночам начнутся нешуточные заморозки, а вскоре и белые мухи закружатся в воздухе. Но, дай Бог, Лёха к тому времени будет уже далеко, где-нибудь в Харбине, где, как говорят, всегда весна. Да хоть бы и зима, с тем богатством, которое везёт батька Грай в любом городе будет тепло. Лёха аж зажмурился от предвкушения…

А вот когда открыл глаза сразу забыл обо всех глупых грёзах. Потому как, даже не увидел, а всем своим нутром почувствовал надвигающуюся непонятную угрозу. Мгновенно распластавшись по земле и превратившись не более. Чем в тень, бывший фронтовой разведчик, уже не обращая никакого внимания на занудный дождь, пополз туда, откуда явственно исходили волны неясной пока, но вполне ощутимой угрозы.

Долго ползти, впрочем, не пришлось. Уже через пару десятков метров Лёха снова вжался в землю, разглядывая смутно темнеющие даже в ночной мгле фигуры.

Людей было много, очень много. Леший бы, конечно, не поклялся, но на первый взгляд – не меньше сотни. Казалось, весь окрестный лес пришёл в движение, но… Люди шли как-то медленно, как будто на ощупь, вроде бы и не торопясь, но неуклонно продвигаясь в сторону стоянки отряда батьки Грая.

«Вот, чёрт, - ругнулся про себя Лёха. – Суки красные. Обманули, гады, всё-таки».

Всё правильно, понял Леший. Послали за батькой по пятам отряд мужиков, которые всё равно – расстрельное мясо, толку от них мало, а богатство на кон поставлено большое. Кто и когда из властей мужиков-то жалел?

Поймают мужики Батьку – хорошо, погибнут: невелика потеря. А следом за ними – настоящий отряд. Из серьёзных. Чтобы, когда батька расслабится, его тёпленьким взять, почти без боя. Наглые, вон как идут. Не скрываясь особо, за кустами не прячась. И не спешат, понимают, что Грай сейчас от прошлого боя отходит, мандраж у него, какой всегда после хорошей драки случается, никуда он этой ночью не рыпается.

Мелкая, такая незаметная струнка в душе Лёхи подсказывала тому брать ноги в руки и бежать подальше. Не выстоит Батька против сотни бойцов, никак не выстоит. Но… Слишком уж многим Батьке обязан был Леший, да и без того знал он свою натуру – не смог бы он жить дальше, предав людей, которые его от смерти не единожды спасали, краюху последнюю делили, братом считали. Нет, сам то он понимал, что жить, конечно, сможет, но… Не желал он сам себе жизни такой, потому как знал, что потом на себя в зеркало смотреть не сможет, и, хоть говорят, что «стыд глаза не выест», Леший знал, что эта поговорка не про него.

Тут, тонкий лунный лучик, скромно выглянувший из-за затянувших всё небо осенних хмурых облаков, прыскающих противным затяжным дождиком, осветил на пару мгновений одного из наступающих.

«Что за»… - хотел уже ещё раз матюгнуться Леший, но тут почувствовал как волосы зашевелились у него на загривке, а мошонка поджалась, чуть не вызвав рвоту.

Дело в том, что узнал леший этого красноармейца. Видел он его и раньше, когда срисовал отряд Глодова, неуклонно идущий по следам Батьки, и потом тоже, когда вместе с есаулом и Азатом ходил по порушенному тунгусскому кладбищу, выискивая раненых или затаившихся чоновцев. В последний раз, когда Лёха видал этого бойца, тот лежал поперёк тропы, раскинув руки, и голова его казалась какой-то гротескно плоской из-за снёсшей начисто затылок пули Люськи. Маска на земле, не больше. С ужасом Лёха понял, что и сейчас у бойца нет задней части головы, а вместо неё висят какие-то тёмные ошмётки.

Следующим в луч лунного света шагнул другой красноармеец, и тут уж Леший просто-напросто впился зубами себе в руку, чтобы не заорать.

Потому как тот вообще мало походил на человека. Нет, оно конечно, две руки, две ноги и голова, вроде б чего больше? Только вот кожи на лице практически не осталось, один голый скалящийся череп с не по-славянски широкими скулами. Да и истлевшие тряпки почти не прикрывали бесстыже белеющие под ними кости рёбер.

«Отче наш…», - начал бормотать вполголоса Леший почти забытую за много лет молитву, автоматически потянувшись к поясу, где висел проверенный, снятый полтора с лишним года назад с убитого фининспектора наган, - «Иже еси на небеси…».

Что-то сильно и больно ударило его в спину. Лёха перекатился вбок, не чувствуя сопротивления, вырвал из кобуры пистолет и уставил его прямо перед собой. Потом взглянул вверх.

Прямо над ним, расставив ноги в потрёпанных кавалерийских галифе, стоял один из давешних чоновцев. Почти нормальный, если не считать свисающего на каких-то тонких жгутиках из правой глазницы кровавого комочка и пропитанной кровью разлохмаченной гимнастёрки. А вот за его плечом маячил практически голый череп кого-то неизвестного, покрытый пучками свалявшихся чёрных волос и с красными незрячими огоньками в пустых глазных впадинах.

Уже, мало что, соображая от страха, Лёха пальнул прямо в брюхо гораздо более страшного, чем маячивший позади того скелет, мертвяка-чоновца, на что тот только немного откинулся назад и в ответ одним ударом мёртвой мозолистой пролетарской руки разорвал Лешему грудь.

****


Глухой хлопок далёкого пистолетного выстрела выбросил Граевского из чуткого сна, как в ледяную воду, и уже в следующую секунду он, припав на колено, настороженно водил стволом Мосинки в сторону ближайших кустов. Флегматичный Азат спокойно прищёлкнул плоский штык к своей японской игрушке, полностью готовый к любым неприятностям. Всклокоченный со сна есаул злобно щурился в темноту, похожий на разбуженного пинком лохматого кота. Только вот коты шашек не носят и не матерятся тихо сквозь зубы.

Крылов же, казалось, и вовсе не спал. Проверенная винтовка была плотно прижата к плечу, а глаза привычно отыскивали цель в лесном мраке. Сам же снайпер как будто слился с ближайшей елью, а хищный винтовочный ствол казался не более, как ещё одной, необычно прямой веткой.

Самыми беззащитными в компании оказались связанные Глодов с Товарищем Егором. Ну, это и понятно, со стянутыми за спиной руками особенно не поскачешь. Но проснулись и заворочались и они тоже.

-Леший, - вполголоса констатировал очевидное Колыванов, - А Лёха просто так с перепугу палить не станет. Гости у нас, не иначе. Эй, красножопый, - обратился он к Глодову, - давай рассказывай, кто это там ещё из твоих нарисовался? Только не ври, я ложь нутром чую.

Глодов только сплюнул, злорадно ухмыльнувшись:

-А ты что думал, морда белогвардейская, так легко красных бойцов положить? – Глодов сам ни черта не понимал, но видел, что бандиты понимают ещё меньше, так что не грех было их и припугнуть. – Сейчас наши ребята, которых вы, сволочи буржуйские, просмотрели, поляну окружат и положат вас всех. И золото то, что вы у трудового народа награбили, нашей власти служить будет.

-Болтай-болтай, - как от мухи отмахнулся есаул, - тебя то я всегда пристрелить успею. А ведь дело он говорит, Батька, - обратился Колыванов уже к Граевскому, - оборону надо занять грамотно, эх, жалко Люська не с нами.

Да, пулемёт было жалко, слов нет. Оставалась, конечно, «хитрая штучка», но штабс-капитан пока о ней не думал: вещь новая, капризная, надеяться на неё нельзя, хотя пригодиться в ближнем бою она ой как может. А пока действительно, горячку пороть не стоит, если бежать уже поздно, так надо драться.

Костёр практически потух под каплями мелкого дождика, только угольки тихонько тлели, но Граевский опрокинув котелок, затушил и их. Нечего себя выдавать. Эх, жалко Лешего, был бы он живой, то не палить бы начал, тревогу поднимая, а уже тут бы был. Ну, здесь уж чего ж, все под этим ходим. Сам Граевский давно расстался с мечтой спокойно окончить свои дни в постели, поэтому и к чужим смертям относился довольно спокойно.

-Приготовились, - тихо скомандовал он. – Они оттуда идут, слышите? Как кабаны топочут, ничего не боятся. Ничего, повоюем ещё.

Два поваленных ствола на месте ночёвки давали неплохое прикрытие. До края поляны оставалось достаточно места, что б никто незамеченным к ним подкрасться уже не сумел, а из кустов по ним палить так же глупо, как и самому Граевскому стрелять по зарослям. Продержимся. А там рассветёт, хоть и дождь этот, всё полегче будет. Тем не менее, Граевский пододвинул чехол с «хитрой штучкой» поближе и приготовил пару гранат, кто их знает красных, вдруг на штурм кинуться? Мужичьё же, чего от них ждать – неизвестно.

-Вон они, - прошипел меж тем Азат – сколько ж их, мама моя…

Действительно, среди обступивших поляну деревьев смутно замаячили какие-то неясные тени. И их было много. Очень много.

«Не меньше роты, - прикинул намётанным взглядом Граевский, - и как подобраться то ухитрились. Только вот… Да что это за чертовщина, в конце то концов?! »

Действительно, было чему удивляться. Медленно надвигающиеся из темноты силуэты, похоже, вообще не имели никакого понятия не то, что б о строе, но и об элементарной боевой тактике. Просто тупо пёрли напролом через кустарник, создавая столько шума, что и глухой бы проснулся. Даже и не думая скрываться, они в полный рост выходили на опушку.

-Батька, - почти над самым ухом раздался сдавленный сип есаула, - Батька, а ты в Бога веруешь?

Граевский только головой мотнул в ответ, уже и сам, боясь поверить, в то, что видит.

-А в Чёрта? – не отставал Колыванов. Граевский давно заметил, что перед серьёзным боем тот начинает болтать без умолку. Да и ладно, лишь бы в схватке не подвёл, а вот этого за казаком пока не водилось – Потому как, сдаётся мне, - продолжал бубнить есаул, - не божеское это творение, то, что мы сейчас видим. Ты ведь то же, что и я видишь, а, Батька?

Граевский уже видел и не хотел верить. Многое, ох многое, привелось ему повидать за без малого десять лет непрерывных боёв, и нескончемой стрельбы. Жёлтое марево германских газовых атак, железных гусеничных монстров, плюющихся огнём, целые аллеи из повешенных соратников, забитые доверху трупами колодцы в сёлах. Видал он умерших от голода, в агонии обгрызавших до костей собственные руки, видал распятых на монастырских дверях штыками монахов, видал сгорающих заживо в собственном, превращённом в крепость, доме крестьян. Но такого… Такого видеть Граевскому до сих пор не приходилось.

Выходящие на опушку преследователи только отдалённо напоминали людей. Многие уже давно превратились в увешанные остатками меховых одежд скелеты, где-то лишившиеся руки или пары рёбер. Другие, почти свежие, были обряжены в красноармейскую форму, но на людей были похожи ещё меньше, чем почти голые костяки: разбитые пулями лица, вывернутые гранатными взрывами конечности…

-Батька, - прошипел есаул, - вон там, справа, видишь?

Граевский видел. Волоча за собой перебитые осколками ноги, в первом ряду упрямо полз вперёд перепачканный в могильной земле Володька-пулемётчик. За ним угрюмо ковыляла до боли знакомая неказистая фигура верного Поликарпа. Покойники, мертвяки. Но, тем не менее, они медленно и упорно двигались в сторону остатков отряда Граевского.

-Не раскисать никому, - свистящим шёпотом скомандовал тот. – Если молиться, то очень тихо и про себя. Азат, ты как?

-А нам татарам всё одно, - вроде бы спокойно, но с заметной дрожью в голосе отозвался тот. – Только вот думаю, как нам с ними драться то? Ходють они, конечно, как куклы, но ведь ходють? И куда их бить-то надо? Что б они ходить перестали, шайтаны.

Та же мысль занимала и Граевского.

[serg.2]

-Крылов, - позвал он.

-Да понял уже, Константин Фёдорович, - отозвался тихий шелест из-за дерева. – Проверить?

-Делай уже, - скомандовал Граевский, - чего спрашивать?

Громыхнул выстрел. Один из передовых костяков получив пулю в бесстыдно открытый всем позвоночник, просвечивавший через решётку грязных рёбер, вроде бы как слегка уменьшился в росте, но движения не замедлил. Чёрт!

-В голову попробуй, - посоветовал Граевский.

Грохнул ещё один выстрел. Обтянутый высохшей кожей череп скелета превратился в белесоватое облачко костяной пыли. Секунду-две простояв вертикально оживший костяк завалился навзничь и больше не двигался. Его место тут же заняли другие.

-Ага, - пробормотал Граевский. – Все усекли? Серёжа, теперь с Володей попробуй.

В ту же секунду пуля из крыловской винтовки пробила окровавленный колтун на голове загребающего перед собой землю трупа бывшего пулемётчика. Тот ткнулся лицом вперёд и затих.

-Все поняли? – не оборачиваясь, поинтересовался Граевский. – Бить только в голову. А теперь, господа, огонь!

Раздался частый град выстрелов. Почти десяток идущих во главе страшного отряда мертвецов осели на месте. С глухим треском превращались в пыль высохшие черепа мёртвых много лет тунгусов, со влажным чмоканьем разваливались головы вчерашних чоновцев. Но остальные продолжали переть вперёд, как ни в чём не бывало. Много их было, очень много.

- Офицер!!! - раздался из-за спины истошный вопль, и Граевский обернувшись наткнулся на бешенный, вытаращенный взгляд Глодова. – Батька, как там тебя, Грай, маму твою! Руки развяжи нам! Не продам, не ссы, а подыхать как курёнку неохота!

Граевский колебался лишь долю секунды, после чего коротко кивнул есаулу. Тот скользнул к двум связанным пленникам и через секунду те уже облегчённо потирали освобождённые от верёвок руки. Точнее, потирал только Товарищ Егор, Глодов же моментально метнулся к забытому впопыхах Азатом у костра тяжёлому топорику. После чего присел возле Грая.

-Не остановим мы их, - опытным взглядом оценив ситуацию сообщил он Граевскому, - в рукопашную придётся. Твои-то как сдюжат?

-Увидим, - как равному ответил Константин. – Медленные они очень, - Граевский, понятно, говорил о мертвяках, - может и есть шанс. Сейчас ты, есаул и Азат в прорыв пойдёте, а я… Есть у меня один сюрприз.

Глодов кивнул.

-Командуй.

Отряд мертвецов, меж тем, медленно, но верно, оставляя за собой многочисленные недвижимые тела приближался к поваленным стволам, за которыми засели остатки отряда. Пули Крылова и Азата разили без промаха, но нападавших меньше как бы и не становилось.

-В рукопашную!!! - дико, сам себе удивляясь, заорал Граевский. Так он кричал только несколько лет назад, когда окружённый в заваленном трупами окопе со своими солдатами принял безрассудное решение прорываться в сторону близкой канонады. Тогда спаслось восемь человек, остальные погибли.

Азат с Колывановым как будто только этого и ждали. Татарин отбросил, наконец, непривычную винтовку, вытянул откуда-то из небытия отточенную до бритвенной остроты окопную лопатку и мощным болидом врубился в толпу наседающих мертвецов. Только хруст пошёл.

«Ёооооо-тв-ю-ать!!!», - раздался страшный нечеловеческий визг справа. С этим боевым кличем предки Колыванова кидались втроём на янычарский полк или польскую хоругвь. И те отступали, поняв, что своя жизнь всё-таки дороже, а эти сумасшедшие перед тем, как погибнуть, заберут с собой не один десяток. Так же и в прошедшей войне германцы в ужасе разбегались, едва заслышав этот жуткий крик. Другими словами, есаул Колыванов тоже вступил в дело, описывая над головой круги шашкой и абсолютно наплевав на то, какие враги перед ним: живые или не очень и сколько их.

Следом за ним угрюмо рванулся Глодов, наконец, ощутив в руке знакомое со времён пролетарской юности оружие.

И завертелось… Трое головорезов, как нож в толстое брюхо, ввинтились вы толпу оживших мертвецов. Только хруст пошёл от расшибаемых костей, только и слышно было, что истеричные матюги Коновалова и рёв Азата. Граевский, тем временем расчехлил «штучку».

Два года назад набрели люди Грая на брошенный лесной хуторок, много таких в последнее время развелось, и там, в амбаре нашли помирающего от непонятной хвори парня. Напоили, накормили, но помочь, по большому счёту уже не смогли, через пару дней человечек преставился. Но перед этим интересные вещи Граевскому рассказал.

Году так в пятнадцатом, решили в русском Генштабе ввести в бой новое оружие: винтовки, они же для дальнего боя, в рукопашной от них толку мало, тут больше на штыки, револьверы и те же лопатки вся надежда, а ту же мосинку, пока перезаряжаешь, пока целишься,… Убьют тебя раз так восемь. И появилась в генеральских мозгах идея создания индивидуального пулемёта для каждого бойца. Что б шёл он и свинцом землю перед собой поливал. Легко придумать, да нелегко сделать. Многие, многие оружейники пытались такое чудо сотворить, но неплохо получилось только у одного, у неизвестно откуда взявшегося господина Фёдорова. Вроде б и карабин, как карабин, только что патронник непривычно большой и изогнутый, а стрелять может и как винтовка и как пулемёт. И не тяжёлый, не намного тяжелее мосинки. Только что, патронов с собой таскать много приходится, потому, как жрёт их машинка со скоростью прямо-таки устрашающей, но никто на это не жаловался.

Отстреляли машинку, получившую название «личный пулемёт» на стрельбищах и решили провести испытания в, так сказать, полевых условиях. Отобрали роту бойцов, доказавших, что на врага глаза в глаза они ходить не испугаются, вооружили их Федоровскими машинками (попутно ещё всяким неопробованным добром, типа гранат новых и ещё бякой разной смертоносной) и бросили в Галицию. Очень хорошо показали себя там Федоровские машинки, особенно, при атаке. Рвутся солдатики в бой и такой огонь открывают, что ни один германец из окопа высунуться не может. А потом, когда в окоп спрыгнули, немец на них с ножом, а они его - пулей. И сразу же второго. И третьего…. На раз окопы вычищали. Собрались уже машинку, не считаясь с затратами, в серийное производство в Туле запускать, но… Февраль, отречение, безобразие в стране, короче, забыли про спецподразделение. А после Октября вообще весь личный состав разбежался: кто к красным примкнул, кто к белым, кто, как тот самый паренёк вообще от войны подальше подался.

Так и попал в руки Батьки Грая этот самый «личный пулемёт», а точнее, настоящая автоматическая винтовка. С боеприпасами проблемы не было, стреляла машинка теми же самыми японскими патронами не хуже, чем специальными, а уж этого то добра тогда в Сибири водилось с избытком. Тайком пристрелял Граевский оружие, привык к нему, но никому пока не говорил, лишний туз в рукаве никогда не помешает. Но сейчас, кажется, время пришло.

Прижав приклад тяжёлого оружия к плечу, Граевский нажал на курок, и сам отшатнулся от неожиданно мощной отдачи, чуть не переломавшей ключицу. Но эффект был налицо: четверо мертвяков откинулись назад и больше не двигались. Граевский выпустил ещё одну короткую очередь. Ещё двое. Жалко только, что в запасе у него было только три магазина, по двадцать пять пуль в каждом. О прицельной стрельбе уже говорить не приходилось, надо было бить очередями, а надолго ли так хватит? Ладно, живы будем - не помрём…

-Татарин! – тем временем заорал вертящийся, как белка в колесе Глодов, - Ты ближе! Снайперу вашему помоги, или ты слепой?

Азат, потерявший в пылу боя всякую ориентацию (бей, руби, а там - будь что будет), налитыми кровью глазами глянул в ту сторону, где, засев под елью, отбивался Крылов. Да, дела у снайпера были вправду плохи. Более двух десятков мертвецов наседали на него со всех сторон и, как бы быстро он не вёл огонь, уже видно было, что враги просто завалят его массой. Но Сергей и не думал бежать, твёрдо заняв позицию и с двухсекундным перерывом посылая пули в сторону нападающих.

Дико взревев, Азат рванулся на помощь стрелку. Даже уже не рубя, а просто раскидывая плечами кровожадно тянущие к нему конечности костяки, он практически мгновенно оказался возле Крылова. Но не успел.

Толпа мертвецов накрыла бешеного снайпера с головой, и сейчас на том месте, где только что стоял Сергей, уже копошилась толпа омерзительных конечностей. Уже молча, но от того не менее страшно, Азат принялся крушить лопаткой образовавшуюся кучу, стараясь, впрочем, попадать по головам, и расшвыривать всякую склизкую гадость, облепившую Сергея ногами.

Очень скоро он наткнулся на снайпера, точнее то, что от того осталось. А осталось не так уж и много: грудь Сергея была разорвана, от лица остались одни ошмётки и только стиснутое в руке ложе винтовки указывало на то, чей это труп. Горестно взвыв, Азат снова рванулся в бой.

-Направо, за первым рядом, - раздался снизу сиплый голос, - туда посмотри, штабс-капитан. Видишь падлу эту?

Полуоглохший от отдачи Граевский сначала и не понял, откуда исходит этот звук, но потом, опустив глаза, обнаружил прямо у своих ног спрятавшегося за поваленным бревном Товарища Егора, ведущего одиночный, но убийственно точный огонь по наступающим трупам из револьвера. Комиссар только неопределённо указал рукой, но Граевскому хватило.

Чуток вдали за наступающими, точнее, прущими как на убой, толпами оживших мертвецов маячила слабо светящаяся, но, тем не менее, знакомая фигура. Старичок-шаман, то самый, что дорогу подсказал, а потом проводником у красных был. Только вот, тогда он нормальным был, дедок и дедок, а вот сейчас…

Сейчас старый Угулай светился как бы изнутри. Голубоватым таким, неживым светом. И руками размахивал. И в том направлении, куда указывала его сухонькая, с удлинившимися не по-человечески пальцами рука, сразу же устремлялся ещё один отряд мертвяков. Потерявший уже всякую надежду отбиться от наседающих толп покойников Граевский почувствовал, как дикая идея, терять то нечего, зашевелилась в его мозгу.

-Есаул, красный!!! – во всю глотку приказал-заорал он, - справа от вас, через ряд, синий! Видите? Его рубите, его!!!

Ошалевший от мясорубки Колыванов ещё вращал глазами, когда Глодов, мгновенно уловив ситуацию рванулся к смутно светящейся в темноте далёкой фигуре, подрубив по дороге ноги ещё паре мертвяков. Но уже спустя секунду вслед ему рванулся есаул, рубя всё перед собой, не обращая внимания руки это, ноги или головы, просто очищая путь.

Первым, всё-таки, добрался Глодов. Но, уже занеся топор для удара по седой старческой голове странного чудовища, командующего армией мертвецов, он почувствовал жёсткий, сильный удар, отбросивший его на пару метров. Мёртвый Угулай-не-Угулай усмехнулся, но тут же ухмылка его сменилась гримасой ярости. Это подкатившийся незнамо откуда есаул рубанул его по ногам, перерубив одно колено напрочь. Мертвец зашатался, тщетно пытаясь сохранить равновесие, но всё же завалился навзничь, выбросив в сторону наглого казака руку с кровожадно выставленным указательным пальцем. Что за колдовство он там творил, неизвестно, явно, что-то такое, после чего никто бы выжить не смог, только всё дело в том, что Колыванова в этом месте уже не было.

Перекатившись колобком, он ещё раз рубанул по уже лежащему на земле телу мёртвого колдуна шашкой. Просто так, где попадётся. Попал по левой руке, вскочил и сразу же снова рубанул, уже по голове. Чуток опоздал, Глодов, пришедший в себя уже размозжил темя мёртвого колдуна мощнейшим ударом топора. Но боевая истерия была ещё сильна, и что тот, что другой всё ещё продолжали кромсать уже поверженное тело, прежде чем заметили, что мертвенно-голубое сияние погасло.

Глодов с Колывановым затравленно оглянулись.

По всей поляне, ещё недавно нагло прущие на оружие мертвецы, тупо застывали на месте и медленно оседали или заваливались на землю. Дождь, лес и трупы. Это живо напомнило Колыванову одну операцию в шестнадцатом году где-то на Северо-западе, когда он, один из немногих выживших, был удостоен очередного Георгия и недельного отпуска домой. Домой тогда Колыванов так и не добрался, а пропьянствовал всю неделю в ближайшем польском городке пытаясь перебить водкой солёный вкус чужой крови во рту.

Вроде б и вправду всё закончилось. Неужто отбились?

Потом напала после боевая дрожь. И Колыванова и Глодова начало неудержно тряси, как будто оба они пробыли несколько дней на леднике, а потом выбрались наружу. Взглянув друг на друга, оба только чудом удержали нервный смешок, грозящий перерасти в настоящую истерику.

Через пару минут они достигли поваленных брёвен, образующих лагерь, где застали устало сжимающего дымящийся автомат Граевского и пришипившегося в углу Товарища Егора. Ещё через минуту из дождевой завесы показалась глыбообразная фигура Азата, бережно несущая на руках растерзанное тело Крылова.

-Вот, - смущаясь кивнул обычно чуждый всякому этикету Азат, - похоронить бы надо. Есаул, поможешь а? Жалко Серёжу, хоть и психический был, а стоял насмерть. А я ведь грешил на него, думал притворяется, свой интерес имеет, только притворяется… А он и вправду: настоящий был.

Колыванов кивнул и уже начал подниматься, когда раздался негромкий и, даже какой-то несерьёзный хлопок выстрела. Азат как-то совсем по-детски улыбнулся, скосил глаза куда-то влево и начал заваливаться вперёд, прямо на тело Крылова.

Смертельно уставший Граевский даже не имел сил поднять оружие, а только смотрел в белые от ненависти глаза Товарища Егора, сжимающего в такой же побелевшей руке наган.

Расслабившийся Колыванов вроде бы вскинулся, но наткнувшись на хищно-чёрный глазок второго пистолета в руке комиссара кровожадно застыл на месте.

-Именем Реввоенсовета, - тяжело, будто ворочая языком неподъёмные глыбы, нараспев начал произносить Товарищ Егор, - враг Трудового Народа, враг Нового Строя и ярый контрреволюционер, бандит Константин Граевский, по прозвищу «Батька Грай», за преступления против Советской Республики и попытку хищения Народного Достояния приговаривается народной властью в моём лице к высшей мере социальной защиты – смертной казни.

Что-то глухо чвакнуло. Глаза Товарища Егора непроизвольно дёрнулись к переносице, а потом и вовсе закрылись. Труп комиссара мрачно ткнулся носом в прелую хвою.

-А достал он меня, - равнодушно пояснил Глодов оглядывая обух топорика и без того обильно покрытый кровавыми подтёками. Да, мозги Товарища Егора по цвету от мозгов оживших мертвецов практически не отличались.

-Пояснишь? – уже ко всему готовый поинтересовался Граевский. Есаул, как там и был, уже маячил за спиной Глодова.

-А чего тут пояснять? – удивился Глодов. – Говно человек был. Ты думаешь, мы бы вернулись, отряд потеряв, кто бы виноват остался? Старый большевик Товарищ Егор или матрос Глодов? Он бы меня первый и сдал, что б самому чистым остаться. Да и не по-человечески это: вместе от трупаков отбивались, хоть и не поверит никто, а он потом… Ладно, не бери в голову, гм, атаман, я то перед своими отбрешусь. А нет – так и нет. Золото ведь ты мне отдашь?

-Не отдам, - согласился Граевский. – А вот, если б ты с нами пошёл…

-Ты это брось, - недовольно насупился Глодов. – Нужно мне твоё золото? Мы же через пять лет уже в твоём Харбине будем, а потом и дальше, про Мировую Революцию слыхал? И всё твоё золото, так или иначе, будет, как товарищ Маркс учил, понятно?

-Ага, - кивнул уже Колыванов, - а Серёжу с Азатом похоронить поможешь?

Глодов только плечами пожал.

-Конечно, помогу. Только я того, не подумайте, что за услугу… - Глодов засмущался, - Коня мне дадите, а? У вас-то табун целый, а мне ещё до своих добираться…

Колыванов усмехнулся:

-Да любого бери, только не моего, не атаманова и не того, что под грузом. А пока пошли, парней похоронить надо.

Глодов только пожал плечами, подхватив заляпанную всякой мерзостью лопатку Азата….

***

-Батька, - раздумчиво, как бы про себя, спросил Колыванов, - знаешь, о чём я сейчас подумал?

-Нет, - флегматично ответил Граевский, так же как и есаул, угрюмо бредущий за караваном из трёх коней, нагруженных оружием, провизией и (но это секрет) частью золотого запаса атамана Соловьёва, состоящего из полутора пудов золота и нескольких мешочков, наполненных чистейшей воды якутскими алмазами. – Но ты поделись, если желание такое чувствуешь.

Есаул горестно вздохнул:

-Вот ты батька всё смеёшься… А подумай, - усы Колыванова азартно ощетинились. - Я ж теперь завидный жених, так , да? В Харбине нам делать нечего, тоже правильно, да? Там же одна голь-босота ошивается, с ними дела иметь нельзя. То есть, Батька, дорога нам из Харбина или в Штаты, что мне больше нравится, или в Англию, но там лорды всякие, а я то из простых. Так что, Штаты эти Соединённые, мне больше по душе. А человек я сейчас состоятельный, даже с вычетом того, что мы на борьбу против коммуняк пустим. Я могу даже к миллионерше какой-нибудь посвататься… И жениться. И знаешь чего, Батька?

-И чего? - лениво поинтересовался Граевский. До границы оставалось всего ничего, опасности не наблюдалось, но ухо, всё-таки, следовало держать востро.

-Вот я и подумал, - продолжал есаул, - женюсь, дитёнка заведу. Пацана. И назову Азатом. И ничего, что имя басурманское, человек-то хороший был. Брат, можно сказать. Что скажешь, Батька?

Граевский задумчиво пожевал губами.

-А я, - с совершенно серьёзным лицом заявил он, - «Троцким» своего сына назову, «Львом Давыдовичем». Что б помнить и не забывать.

-Батька, - уронил челюсть Колыванов, - да разве можно живого человека, сына, тем более, так обзывать???

-Шучу я, есаул, - успокоил того Граевский. – Федей назову, как отца. Пошли уже, до границы рукой подать.

(с) Завхоз